 | Пишет Гунтер ( gunter_spb) |
Заглянув на канал Вести-24 обнаружил, что "...знаменитому писателю,
поэту, драматургу сегодня 80". Войнович, ага. Никто не спорит, писатель
хороший, особенно если читать не худлит, а тексты документальные. Посему
припомнил я старый пост двухлетней давности - вполне актуально на фоне
минувших событий. Описание Войновичем свободолюбивой тусовочки. Очень, очень показательно. ---------------------------------------
Дочитал я книжку В. Войновича "Портрет на фоне мифа". Ну и ну, скажу я вам... Зарисовки из быта диссиды 60-70-х просто-таки сказочные. Причем все типажи совершенно узнаваемые и насквозь знакомые, только сейчас с кухонь эта публика переместилась в "Новую газету", на "Эхо" и в ЖЖ. Приведу две короткие выдержки (болд - мой):
----------------------------------------
В 1973 году я приехал на только что купленных "Жигулях" к поэту Науму Коржавину,
который недавно получил квартиру где-то на Юго-Западе, в районе новостроек.
Получил и собирался оставить, поскольку уже готовился к отъезду в Америку. В
тот вечер на кухне у Эмы (так мы все его звали, а имя писали через одно "м")
собрались сравнительно молодые бунтари. Некоторые из них уже прославились
тем, что выступали в чью-то защиту, писали советским властям резкие письма,
занимались распространением "самиздата" и подверглись гонениям. Кого-то из
них исключили из партии или даже уволили с работы, а одна из этой компании
была уже признанной героиней: первый срок отсидела и готовилась ко второму.
Поэтому другими гостями, еще не хлебнувшими тюремной баланды, ее пылкие речи
выслушивались с особым вниманием и почтением, хотя плела она с апломбом
несусветную чушь. Я о ней как-то писал, но рассказал только о начале нашего
общения, когда мы не сошлись во взглядах на события столетней давности. Эта
дама, когда зашла речь (почему-то) о народовольцах, стала возбужденно
выкрикивать:
-- Ах, эти народовольцы! Ах, эта Перовская! Если б я жила в то время, я
бы задушила ее своими руками.
Тут я не выдержал и вмешался. Я все-таки написал о народовольцах целую
книгу и находил много сходства между ними и диссидентами нашего времени.
-- Вы на себя наговариваете, -- сказал я. -- Перовскую вы бы душить не
стали.
Женщина возбудилась еще больше.
-- Я? Ее? Эту сволочь? Которая царя-батюшку бомбой... Клянусь, задушила
бы, не колеблясь.
-- Да что вы! -- сказал я. -- Вы себя плохо знаете. В то время вы не
только не стали бы душить Перовскую, а, наоборот, кидали бы вместе с ней в
царя-батюшку бомбы.
Она ожидала любого возражения, но не такого.
-- Я? В царя-батюшку? Бомбы? Да вы знаете, что я убежденная
монархистка?
-- Я вижу, что вы убежденная монархистка. Потому что сейчас модно быть
убежденной монархисткой. А тогда модно было кидать в царя-батюшку бомбы. А
уж вы с вашим характером точно оказались бы среди бомбистов.
Вскоре я собрался ехать домой, и меня попросили довезти эту монархистку
хотя бы до метро. Она села на заднее сиденье, и мы поехали. Был февраль,
стужа, метель, гололед. Мы ехали из района новостроек. Между ним и обжитой
частью города лежал бескрайний и дикий пустырь. Ни спереди, ни сзади, ни
справа, ни слева не видно было ни огней, ни машин, ни людей, ни собак, да и
дорога временами исчезала под пеленой поземки. А в моих "Жигулях" посреди
этого мрака было тепло и уютно, мирно мерцали циферблаты приборов и играла
негромкая музыка. Моя пассажирка, пригревшись сзади, сначала, кажется,
прикорнула, а потом, проснувшись-потянувшись, спросила сонным и вкрадчивым
голосом: "Скажите, а во сколько вам обошлась ваша машина?" Я сделал вид, что
не понял подтекста, и ответил: "Эта машина стоит пять с половиной тысяч
рублей". "Нет, - сказала она, - я не об этом... - а я и не сомневался, что
не об этом...- я спрашиваю, сколько вы за нее платили своей совестью?" Я
затормозил осторожно, не выжимая сцепления. Машина метра полтора проползла
юзом и остановилась, упершись колесом во вмерзший в дорогу кирпич. "Вы
можете выйти, - сказал я, - чтобы не платить совестью за эту поездку". "Я
вам заплачу деньгами", - сказала она и, кажется, стала рыться в своем
кошельке. "Нет, нет, - возразил я. - Деньгами не берем, берем только
совестью". Она помолчала, потом осторожно спросила: "А отсюда далеко до
метро?" - "Не имею понятия. Вы можете выйти и спросить. Если кого-нибудь
встретите". Она сидела, молчала и покидать машину не торопилась. Конечно,
можно было б над ней еще поизмываться, но я подумал: а вдруг обидится и
выскочит из машины? Ведь не смогу же я здесь ее бросить, придется бегать за
ней по пустырю.
-- Ну ладно, -- смилостивился я, -- поедем дальше.
----------------------------------------
Вы оценили, какая восхитительная безупречность? В этом отрывке прекрасно всё, от и до. Поэт Наум Коржавин, получающий от тоталитарного режима квартиру в Москве (а не место на нарах под Сыктывкаром) и собирающийся в Америку, причем означенная квартира используется для сборищ "молодых бунтарей". "Героиня", плетущая "с апломбом несусветную чушь". Сам Войнович - не меньший бунтарь, - купивший машину за пять с половиной тысяч брежневских рублей - сумма по тем временам чудовищная. Ну а история про "совесть" - без комментариев.
А вот еще, оттуда же:
----------------------------------------
В те дни жара в Москве стояла невероятная. Ко мне приехала из провинции
моя мама. Врачи нашли у нее в животе огромную опухоль, подозревали, что это
рак в самой последней стадии и вряд ли операбельный.
<...>
Меня именно в то время в очередной раз собирались исключить из Союза
писателей, и уже велась подготовка к моему "персональному делу". Тем не
менее известный моим читателям союзписательский начальник Виктор Николаевич
Ильин обещал написать официальную бумагу, чтобы мою маму, иногороднюю и без
прописки, взяли в больницу Министерства путей сообщения, где ее обещали
срочно и на высоком уровне обследовать. И вот мы сидим впятером под крышей,
потные, прибитые горем, и тут является "адын дэвочка", лет двадцати, дочь
известного академика, пламенная той поры диссидентка, и предлагает мне
подписать какое-то воззвание. Я не могу ей не отказать, но пытаюсь
объяснить, как есть. Понимаете, моя мама... ей надо в больницу... Мне
обещали дать бумагу... Но если сегодня моя фамилия опять прозвучит по
Би-би-си или "Голосу Америки", мне эту бумагу не дадут...
Я до сих пор помню, как эта страстная революционерка облила меня
презрением, как, отступая к двери, она жалила меня своими черными глазами и
говорила: "Ах, вам бумагу не дадут! Не дадут бумагу! Люди гибнут, а вам не
дадут бумагу! И не стыдно вам? И не стыдно?" И я помню, что мне было стыдно,
и я что-то мямлил, опустивши глаза. И с тех пор каждый раз, когда вспоминаю
эту историю, бывает мне стыдно. Стыдно за то, что тогда было стыдно, стыдно
перед самим собой и перед моей покойной мамой, что я не взял эту пламенную
дуру за шиворот и не спустил с лестницы.
----------------------------------------
Очень, очень познавательная книжка, скажу я вам. Их нравы. Там про всех есть, не смотря на то, что текст посвящен исключительно живой (тогда живой) иконе - Солженицыну. Все столпы эпохи Высокого Диссидентства описаны методом literary credibility - Войнович по всем прошелся. От Елены Боннэр до мелких сошек вроде Юрия Штейна. Про Боннэр чудесно:
----------------------------------------
Потом Боннэр вспомнила о Георгии Владимове, который, как и я, жил в Германии:
-- А Жорку ты часто видишь?
-- Да нет, -- сказал я, -- не часто.
-- А что так?
-- Ну ты же знаешь, у него характер сложный.
И тут на лице ее возникло выражение полной отчужденности и даже
враждебности.
-- Учти, -- сказала она сердито, -- Андрей очень высоко ценит
Владимова.
Я Владимова тоже ценю, но характер у него сложный, и одно другому не
противоречит.
А что касается эстетических вкусов Сахарова, то, с каким бы почтением я
ни относился к Андрею Дмитриевичу, в литературе он для меня авторитетом не
был и быть не мог. Да и вообще для человека с долгим писательским и
читательским опытом какие могут быть авторитеты?
При прощании Люся (так называли ее друзья и я в их числе) была со мной
холодна. Я пригласил ее на свое выступление в Гарварде, она отказалась.
Опять я ей не угодил. Наверное, поэтому в воспоминаниях Сахарова,
которые она редактировала, я ни словом не упомянут. Хотя так или иначе
присутствовал при некоторых важных моментах его биографии.
----------------------------------------
Что же мы видим в итоге? Да то же, что и сегодня: кучка озлобленной "интеллигенции" страдающая паталогическим нарциссизмом помноженным на сверхценные идеи. Эпизод с матерью Войновича особенно показателен - радикальный большевизм, только знак поменяли.
Советую, почитайте. Портретная галерея на фоне мифов о Солженицыне прекрасная. Не понимаю, как Войновича после этого старая диссида не прокляла троекратно - от светлого образа бескомпромиссных борцов-бессеребренников и тени не осталось. Остались "дочки академиков", которым хотелось острых ощущений...
В 1973 году я приехал на только что купленных "Жигулях" к поэту Науму Коржавину,
который недавно получил квартиру где-то на Юго-Западе, в районе новостроек.
Получил и собирался оставить, поскольку уже готовился к отъезду в Америку. В
тот вечер на кухне у Эмы (так мы все его звали, а имя писали через одно "м")
собрались сравнительно молодые бунтари. Некоторые из них уже прославились
тем, что выступали в чью-то защиту, писали советским властям резкие письма,
занимались распространением "самиздата" и подверглись гонениям. Кого-то из
них исключили из партии или даже уволили с работы, а одна из этой компании
была уже признанной героиней: первый срок отсидела и готовилась ко второму.
Поэтому другими гостями, еще не хлебнувшими тюремной баланды, ее пылкие речи
выслушивались с особым вниманием и почтением, хотя плела она с апломбом
несусветную чушь. Я о ней как-то писал, но рассказал только о начале нашего
общения, когда мы не сошлись во взглядах на события столетней давности. Эта
дама, когда зашла речь (почему-то) о народовольцах, стала возбужденно
выкрикивать:
-- Ах, эти народовольцы! Ах, эта Перовская! Если б я жила в то время, я
бы задушила ее своими руками.
Тут я не выдержал и вмешался. Я все-таки написал о народовольцах целую
книгу и находил много сходства между ними и диссидентами нашего времени.
-- Вы на себя наговариваете, -- сказал я. -- Перовскую вы бы душить не
стали.
Женщина возбудилась еще больше.
-- Я? Ее? Эту сволочь? Которая царя-батюшку бомбой... Клянусь, задушила
бы, не колеблясь.
-- Да что вы! -- сказал я. -- Вы себя плохо знаете. В то время вы не
только не стали бы душить Перовскую, а, наоборот, кидали бы вместе с ней в
царя-батюшку бомбы.
Она ожидала любого возражения, но не такого.
-- Я? В царя-батюшку? Бомбы? Да вы знаете, что я убежденная
монархистка?
-- Я вижу, что вы убежденная монархистка. Потому что сейчас модно быть
убежденной монархисткой. А тогда модно было кидать в царя-батюшку бомбы. А
уж вы с вашим характером точно оказались бы среди бомбистов.
Вскоре я собрался ехать домой, и меня попросили довезти эту монархистку
хотя бы до метро. Она села на заднее сиденье, и мы поехали. Был февраль,
стужа, метель, гололед. Мы ехали из района новостроек. Между ним и обжитой
частью города лежал бескрайний и дикий пустырь. Ни спереди, ни сзади, ни
справа, ни слева не видно было ни огней, ни машин, ни людей, ни собак, да и
дорога временами исчезала под пеленой поземки. А в моих "Жигулях" посреди
этого мрака было тепло и уютно, мирно мерцали циферблаты приборов и играла
негромкая музыка. Моя пассажирка, пригревшись сзади, сначала, кажется,
прикорнула, а потом, проснувшись-потянувшись, спросила сонным и вкрадчивым
голосом: "Скажите, а во сколько вам обошлась ваша машина?" Я сделал вид, что
не понял подтекста, и ответил: "Эта машина стоит пять с половиной тысяч
рублей". "Нет, - сказала она, - я не об этом... - а я и не сомневался, что
не об этом...- я спрашиваю, сколько вы за нее платили своей совестью?" Я
затормозил осторожно, не выжимая сцепления. Машина метра полтора проползла
юзом и остановилась, упершись колесом во вмерзший в дорогу кирпич. "Вы
можете выйти, - сказал я, - чтобы не платить совестью за эту поездку". "Я
вам заплачу деньгами", - сказала она и, кажется, стала рыться в своем
кошельке. "Нет, нет, - возразил я. - Деньгами не берем, берем только
совестью". Она помолчала, потом осторожно спросила: "А отсюда далеко до
метро?" - "Не имею понятия. Вы можете выйти и спросить. Если кого-нибудь
встретите". Она сидела, молчала и покидать машину не торопилась. Конечно,
можно было б над ней еще поизмываться, но я подумал: а вдруг обидится и
выскочит из машины? Ведь не смогу же я здесь ее бросить, придется бегать за
ней по пустырю.
-- Ну ладно, -- смилостивился я, -- поедем дальше.
----------------------------------------
Вы оценили, какая восхитительная безупречность? В этом отрывке прекрасно всё, от и до. Поэт Наум Коржавин, получающий от тоталитарного режима квартиру в Москве (а не место на нарах под Сыктывкаром) и собирающийся в Америку, причем означенная квартира используется для сборищ "молодых бунтарей". "Героиня", плетущая "с апломбом несусветную чушь". Сам Войнович - не меньший бунтарь, - купивший машину за пять с половиной тысяч брежневских рублей - сумма по тем временам чудовищная. Ну а история про "совесть" - без комментариев.
А вот еще, оттуда же:
----------------------------------------
В те дни жара в Москве стояла невероятная. Ко мне приехала из провинции
моя мама. Врачи нашли у нее в животе огромную опухоль, подозревали, что это
рак в самой последней стадии и вряд ли операбельный.
<...>
Меня именно в то время в очередной раз собирались исключить из Союза
писателей, и уже велась подготовка к моему "персональному делу". Тем не
менее известный моим читателям союзписательский начальник Виктор Николаевич
Ильин обещал написать официальную бумагу, чтобы мою маму, иногороднюю и без
прописки, взяли в больницу Министерства путей сообщения, где ее обещали
срочно и на высоком уровне обследовать. И вот мы сидим впятером под крышей,
потные, прибитые горем, и тут является "адын дэвочка", лет двадцати, дочь
известного академика, пламенная той поры диссидентка, и предлагает мне
подписать какое-то воззвание. Я не могу ей не отказать, но пытаюсь
объяснить, как есть. Понимаете, моя мама... ей надо в больницу... Мне
обещали дать бумагу... Но если сегодня моя фамилия опять прозвучит по
Би-би-си или "Голосу Америки", мне эту бумагу не дадут...
Я до сих пор помню, как эта страстная революционерка облила меня
презрением, как, отступая к двери, она жалила меня своими черными глазами и
говорила: "Ах, вам бумагу не дадут! Не дадут бумагу! Люди гибнут, а вам не
дадут бумагу! И не стыдно вам? И не стыдно?" И я помню, что мне было стыдно,
и я что-то мямлил, опустивши глаза. И с тех пор каждый раз, когда вспоминаю
эту историю, бывает мне стыдно. Стыдно за то, что тогда было стыдно, стыдно
перед самим собой и перед моей покойной мамой, что я не взял эту пламенную
дуру за шиворот и не спустил с лестницы.
----------------------------------------
Очень, очень познавательная книжка, скажу я вам. Их нравы. Там про всех есть, не смотря на то, что текст посвящен исключительно живой (тогда живой) иконе - Солженицыну. Все столпы эпохи Высокого Диссидентства описаны методом literary credibility - Войнович по всем прошелся. От Елены Боннэр до мелких сошек вроде Юрия Штейна. Про Боннэр чудесно:
----------------------------------------
Потом Боннэр вспомнила о Георгии Владимове, который, как и я, жил в Германии:
-- А Жорку ты часто видишь?
-- Да нет, -- сказал я, -- не часто.
-- А что так?
-- Ну ты же знаешь, у него характер сложный.
И тут на лице ее возникло выражение полной отчужденности и даже
враждебности.
-- Учти, -- сказала она сердито, -- Андрей очень высоко ценит
Владимова.
Я Владимова тоже ценю, но характер у него сложный, и одно другому не
противоречит.
А что касается эстетических вкусов Сахарова, то, с каким бы почтением я
ни относился к Андрею Дмитриевичу, в литературе он для меня авторитетом не
был и быть не мог. Да и вообще для человека с долгим писательским и
читательским опытом какие могут быть авторитеты?
При прощании Люся (так называли ее друзья и я в их числе) была со мной
холодна. Я пригласил ее на свое выступление в Гарварде, она отказалась.
Опять я ей не угодил. Наверное, поэтому в воспоминаниях Сахарова,
которые она редактировала, я ни словом не упомянут. Хотя так или иначе
присутствовал при некоторых важных моментах его биографии.
----------------------------------------
Что же мы видим в итоге? Да то же, что и сегодня: кучка озлобленной "интеллигенции" страдающая паталогическим нарциссизмом помноженным на сверхценные идеи. Эпизод с матерью Войновича особенно показателен - радикальный большевизм, только знак поменяли.
Советую, почитайте. Портретная галерея на фоне мифов о Солженицыне прекрасная. Не понимаю, как Войновича после этого старая диссида не прокляла троекратно - от светлого образа бескомпромиссных борцов-бессеребренников и тени не осталось. Остались "дочки академиков", которым хотелось острых ощущений...
Комментариев нет:
Отправить комментарий