«УЖЕЛЬ ТА САМАЯ ТАТЬЯНА?» Кое-что об оперном искусстве и не только о нём

03.03.15.

domestic_lynx
Татьяна Воеводина
Окончила Московский институт иностранных языков по специальности «переводчик» и Московскую государственную юридическую академию со специализацией по гражданскому праву. Работала в Министерстве Внешней торговли, в Итальянско-российской торговой палате, в качестве представителя в Москве итальянской компании группы ФИАТ. С 1998 г. владелица и руководитель компании "Белый кот", специализирующейся на продаже изделий для экологически чистой уборки. Также - агробизнес в Сальском районе Ростовской области



На прошлой неделе я совершенно случайно попала на спектакль, лучше которого не видела за многие годы. Я приехала на Большую Дмитровку в среду, будучи приглашённой на круглый стол в Совете Федерации по проблемам малого и среднего бизнеса, а там напротив Музыкальный театр им. Станиславского и Немировича-Данченко. Поскольку моя дочка сейчас проходит Евгения Онегина, я и подумала: «А не играют ли они оперу «Евгений Онегин»? Оказалось: в четверг проходит единственный спектакль Астраханского музыкального театра, и есть именно три последних билета. Места – не ахти, 1-й ряд бельэтажа, но ничего. А цена явно астраханская – 350 руб. за билет. Так я оказалась в театре. Судьба, не иначе.

Это уже потом я узнала, что спектакль этот номинируется на «Золотую маску», что всё это происходит в рамках какого-то фестиваля… А при покупке я только пыталась вызнать у кассирши, не авангардистская ли это постановка.

Спектакль оказался – выше всяческих похвал. Первое, что поражает – декорации. Это замечательная картина – старинный дворянский дом. Деревянный, с колоннами. О таком доме писал А.К. Толстой в стихотворении, которое я очень люблю:

..Стоит опустелый над сонным прудом,

Где ивы поникли главой,

На славу Растреллием строенный дом,

И герб на щите вековой.

Настолько натуралистично нарисовано, что видно: деревянная обшивка мыта много лет дождями, высушена солнцем и ветром. Любопытно, что в последнем действии, перед которым проходит несколько лет, опять появляется этот дом, и он – постарел, выщербился, видны, кажется, кирпичи фундамента… Достигается этот «спецэффект», вероятно, светом, но об этом не хочется и не интересно думать. Это тот самый дом, настоящее дворянское гнездо. И всё, что там происходит, настоящее. Так кажется. Хотя что может быть условнее оперы? Но, любопытно, когда смотришь этот спектакль, забываешь, что они – поют. Они не поют – они живут своей жизнью. Я ничего не понимаю в оперном пении, но это ощущение – что они живут – означает, что поют они хорошо. Вообще, это устойчивый признак мастерства и высокого качества – когда не замечаешь, как это сделано. Когда замечаешь технологию, то, что наша учительница литературы именовала «художественные особенности», - значит, сделано не очень. Старательно сделано, с натугой. А вот когда не замечается – тогда искусство.

Есть ли в спектакле какое-нибудь «новаторство»? Есть. Всем известные события происходят не совсем в той обстановке, к которой мы привыкли и в которой они происходят в романе. Например, знаменитое последнее объяснение героев происходит не дома у Татьяны, а на улице, на фоне, кажется, ледохода на Неве. Письмо Татьяна пишет на балконе. А объяснение с Онегиным в саду в спектакле происходит… в лодке. То есть режиссёр многое переиначил, обошёлся с исходным текстом как бы вольно, но – вполне в духе Пушкина. Так могло бы быть. Недаром на заднике сцены в начале каждой сцены появляется соответствующий фрагмент романа, написанный рукой Пушкина. Текст вполне читается, особенно в бинокль. В этом отличие от тех затейников, которые прикрывают маркой классика свои собственные убогие фантазии. Честно сказать, я боялась попасть на что-то такое, где Онегин и Ленский – голубые друзья, а Онегин убивает Ленского из ревности, поскольку тот его «на бабу променял». Постоянно ведь пишут, что такие спектакли разыгрываются там и сям вполне респектабельными мэтрами. Хвала Всевышнему, этого не произошло.

А ведь на днях слышала по телевизору: в Большом театре показали «Пиковую даму» какого-то великого современного режиссёра, где дело происходит в сумасшедшем доме, там тусуются какие-то санитарки, Герман лежит на койке, что-то такое…

Меня давно интересовало, зачем, в чьих интересах существует подобного рода уродское искусство. Оно присутствует и в живописи тоже, да, собственно, везде, во всех видах искусства. Мне кажется оно – плод соединения неумелости «творцов» с умственной робостью и фобиями обывателя – потребителя искусства.

Со всей определённостью эта мысль пришла мне, когда осенью была в Париже с моими лучшими продавщицами – победительницами соревнования. Ну а раз в Париже – значит и на Монмартре, в колыбели, так сказать, новой живописи. Ну это тогда, понятно, новой, а сегодня – классика. Да, уродская живопись родилась тут – на Монмартре, куда мы ходили с гидом (это совсем близко от нашей гостиницы, как выяснилось). Молодые художники, по-видимому, не слишком умеющие рисовать, как-то сумели убедить буржуазную публику, что их мазня – это не мазня вовсе, а новое слово художественной истины. Так родились сначала импрессионисты, а потом и все остальные.

Тут действует простой эффект: каждому в отдельности ЭТО кажется дрянью, но он боится прослыть отсталым и говорит, что это очень интересно и замечательно. А то подумают, что он провинциальный лох. При правильной постановке маркетинга маленький мальчик, который может крикнуть, что король голый, - своевременно обезвреживается. Обезвреживают его те же самые обыватели, которые боятся прослыть лохами, которые не способны понять Гогена или Пикассо. Внутри себя обывателю нравится, положим Делакруа (в случае обывателя французского) или Репин – в случае русского, но он боится в этом признаться даже самому себе и объявляет, что ему нравится Пикассо или Кандинский. Потому что он знает, что Делакруа или Репина любят только лохи, а лохом он быть не желает.

В области театрального искусства ровно такая же история. Каждому отдельному зрителю все эти уродские самовыражения режиссёров – скучны и досадны, но он смотрит: вроде культурные люди, приходят, и всем нравится, а я-то что же, не понимаю что ли? Ну, и молчит себе в тряпочку. К тому же деньги плачены, большие по нынешним временам деньги, чтоб вот так плюнуть и уйти.

Жулики от искусства уж сколько десятилетий не могут простить Хрущёву того, что он с народной прямотой высказал советским абстракционистам то, что о них думал. И это понятно: Хрущёв сыграл роль мальчика из сказки о голом короле, а этого допускать никак нельзя. Но Хрущёв – не робкий обыватель, он чувствовал себя в своём праве. А обыватель не то, что сказать, - он и подумать-то боится.

На Монмартре гид рассказал множество забавных историй, как кто-то из импрессионистов выдал за гениальное произведение то, что намалевал осёл хвостом и всякое прочее.

Когда бываешь в больших национальных художественных музеях, просто бьёт в глаза вопиющий факт: на рубеже XIX и ХХ века искусство - кончилось. Человечество словно бы разучилось рисовать. Вот вчера ещё умело, и не только умело – совершенствовало это умение: положим, в XVIII веке умели то, чего не умели в XVII-ом. А потом – стоп. Вместо живописи – убогая мазня, вместо архитектуры – огромный, напичканный техникой, сарай. И не моги слово молвить против этой мазни и сараев – заклюют. Чтобы молвить, надо обладать уверенностью в себе на уровне тов. Сталина: тот брутально запретил конструктивизм, велев «осваивать классическое наследие». Сегодня такой уверенностью не обладает никто.

Меня всегда поражал в музеях этот переход из XIX в ХХ век – переход от умелости к неумелости. Эта неумелость носит разные наименования: импрессионизм, пост-импрессионизм, экспрессионизм, кубизм, супрематизм, ещё там что-нибудь; сейчас вот постмодернизм явился на сцену, но всё это одинаково убого и примитивно. В этом нет искусства, потому что искусство – это искусность, умелость. А её-то как раз и нет. Не говоря уж о мысли и чувстве. Говорят, что так и задумано? Дети, нарисовав что-нибудь неудачное или написав с ошибками, тоже говорят: «А я не старался!». Вот и современные мазилы так же.

Если во всём этом и есть какое-то искусство, то разве что маркетинговое – умение эту мазню продвинуть на рынок. То есть внушить робкому обывателю, что он – дурак и ничего не смыслит в высшей жизни. Обыватель ведь постоянно озабочен своим «статусом» - чтоб не приняли его за … кстати, за что? В широком смысле – за лоха: за провинциала, ничего слаще репы не едавшего, нигде дальше родного райцентра не бывавшего, Мане от Моне не отличающего.

Не случайно слово «лох» пробрело столь широкое хождение. При всей смысловой расплывчатости оно очень верно выражает весь этот очень распространённый комплекс чувств и смутных ощущений, столь характерный для современного притязательно-пугливого, растерянного, не имеющего внятных взглядов на окружающий мир и себя в нём, обывателя. Наш суетливый современник от всей души презирает серость, лохов, презирает до злобного раздражения, иногда просто до ненависти, и одновременно с этим - пуще огня боится как-то невзначай оступиться и –о ужас! – оказаться одним из них. Лохом оказаться! Я как-то встретила в книжном магазине книжечку Ксюши Собчак о лохах. Полистала. Как она их бедных костерит! Книжечка вроде бы высмеивает лохов, ясно при этом выражая то, к чему автор, скорее всего, не стремился: собственную сосущую озабоченность, как бы не стать этим самым лохом. Обыватель постоянно возводит между собой и окружающими лохами (а они везде, они наступают) умственную стену - вроде той, что Порошенко мечтает построить на границе с Россией.

Вот на фоне такого уморасположения обывателю можно впарить – ВСЁ. Довольно намекнуть, что это любят/имеют/там бывают/этим восхищаются все приличные люди («все московские все»), а которые наоборот – те, ясное дело, лохи. Остальное обыватель доделает сам. Он сам будет высмеивать тех, кто не ценит того, что ЕМУ впендюривают, он сам будет стремиться приложиться к престижному, создавая вокруг него ажиотаж и тем самым повышая престиж – словом, он всё доделает сам. Наши люди, не-лохи, – это те, которые имеют (читают, смотрят, посещают) ЭТО – вот универсальная маркетинговая формула, с помощью которой можно втюхать всё, и втридорога. Потому что люди покупают вовсе не товар и не его полезные свойства или замечательное качество – они покупают прирост самооценки. А самооценка у современного обывателя всегда больная, воспалённая. И все эти бутики и высокие бренды – это примочки, врачующие воспалённую самооценку. Примочка позволяет на какое-то время уйти от гнетущего подозрения, что ты – лох. Вполне понятно, что в такой атмосфере впарить можно – всё. От импрессионистов до кубистов и далее по всем пунктам, как объявляют в электричках.

Но это от искусстве, так сказать, со стороны потребителя. А как со стороны, с позволения сказать, творца? Почему вдруг на рубеже XIX – ХХ веков (а в самых передовых странах, вроде Франции, так даже и во второй половине XIX в.) новое поколение художников разучилось, вернее – не научилось, рисовать?

Конец XIX – начало ХХ века – это особое время, время Заката Европы и конца её культуры. Культура не только этимологически, но и по сути вещей связана с культом. Культура, искусство родились из религиозного культа, и художник своим искусством отправлял религиозный культ – так он это ощущал. Художник (любого профиля) искусству служил, как чему-то высшему по отношению к самому себе. Не обязательно он служил Богу, он мог служить Великому и Вечному Искусству.

Разница между холодным сапожником и артистом именно в этом – во внутреннем отношении к своему делу. Разумеется, и в прошлые времена художник получал за свою работу деньги, но деньги были для него не главным, а чем-то побочным. Недаром в артистической среде издавна культивировалось презрение к деньгам, имуществу: есть – хорошо, нет – ну и ладно; не в том счастье. Хорошо эта мысль выражена в известной повести Гоголя «Портрет», которую я очень люблю: герой повести, художник, начав зарабатывать своим искусством деньги, теряет искусство в себе – перестаёт быть художником, артистом, зато становится преуспевающим буржуа. Он становится бойким халтурщиком, в следующем поколении породившим всех этих импрессионистов, кубистов и иже с ними.

Становясь промыслом искусство становится сначала холодным ремеслом, а потом и просто дрянной мазнёй бойких личностей, которые в настоящее время не заслуживают даже высокого звания халтурщиков: халтурщик – это всё-таки какой-никакой умелец, а нынешние постмодернисты, по свидетельству Максима Кантора, (которому я верю, поскольку он из их среды) не способны нарисовать даже кошку. Но к такому блистательному итогу современное искусство пришло не сразу: те, прославившие Монмартр, наверное, так-сяк кошку нарисовать умели.

Максим Кантор – это современный художник, автор длиннейшего автобиографического романа «Уроки рисования». Довольно любопытное чтение; очень советую.

В обсуждаемое время произошло ещё вот что. Аристократические гранды обеднели и впали в ничтожество. Не сразу, не все, но – увы – свой «Вишнёвый сад» был во всех странах: не случайно эту скучноватую пьесу до сих пор играют во всех театрах мира. Настоящих ценителей, которым трудно было подсунуть платье голого короля, и одновременно щедрых заказчиков стало гораздо меньше. А на первый план выдвинулся тот самый обыватель, о котором Оргета и’ Гассет в дальнейшем написал своё «Восстание масс». Ему потребовался некий художественный продукт для самоутверждения, и вот его-то одурачить было – пара пустяков. Художник стал устойчиво работать на рынок. Искусство перестало быть культом, а стало чем-то вроде покраски забора. Процесс этот, повторюсь, шёл больше века, и обрёл законченность только в наши дни. На смену художественному произведению пришёл арт-объект. Главное – внушить обывателю, что обладать ЭТИМ или даже просто смотреть на ЭТО – престижно, и цена «объекта» будет зависеть только от силы убеждения. Вроде как сумочка высокой марки.

Когда искусство было культом, никто не ставил вопроса о себестоимости, о трудозатратах и иных подобных прозаических материях. Себестоимость была – любая. Микельанджело, который лёжа расписывал знаменитый потолок, не ставил вопроса о том, сколько это займёт времени, какова альтернативная стоимость этого рабочего времени и каковы условия охраны труда. Он – служил: Богу, великому и вечному искусству, на фоне которого он был маленьким и малозначительным. Когда же халтура институционализировалась, а произведения искусства превратились в арт-объекты, т.е. обычный товар, к ним стали применяться все обычные производственные критерии. Стали снижать себестоимость, упрощать технологию и т.д.

Как-то раз я забрела в забавный Музей наивного искусства в Москве, в Новогирееве. Там показали какую-то картину, где рама вся разрисована мелкими уточками. Экскурсоводша сказала: такое возможно только у любителей: ни один профессионал не будет терять время на рисование уточек вручную. И то сказать: за это время он ещё что-нибудь намалюет! Но настоящие произведения искусства возникали тогда, когда люди не боялись «терять время», когда они вообще мало ценили себя и умели в качестве путеводной звезды нечто, более важное, чем они сами. Они – служили. Тогда получалось искусство. Об этом я думала, сидя в прошлом мае на ступеньках дивно красивого собора в итальянской Сиенне – мраморное кружево, сделанное вручную. А когда человек пуп земли, а цель жизни – деньги, вот тогда искусство становится уродливым. Словом, искусство умерло, когда умер Бог. В душах людей умерла некая высшая инстанция. Культура возникала из культа и умерла вместе со смертью культа. И началось новое варварство – бескультурье. Мы живём в эпоху его цветущей зрелости. А те давние художники Монмартра – это было рассветное утро дня нового варварства. А ведь казалось – новое слово в культуре.

Совершенно не случайно сталинская идеократическая монархия создала своеобразное искусство – хоть поэзию, хоть живопись, хоть архитектуру. Тогдашнее искусство питалось культом: верой в коммунизм – грядущий рай на земле, верой в великий Советский Союз и его блистательные перспективы. Сейчас на ВДНХ открыли остатки ТОГО декора – это по-настоящему красиво. Это искусство закономерно умерло со смертью идеократической монархии.

По некой интеллигентской конвенции, искусство той эпохи в пору моей молодости было принято презирать и оплёвывать. А ценить авангард или хотя бы импрессионистов. Какой приличный человек мог уважать картину «Прибыл на каникулы» или «Письмо с фронта»? Дрянь собачья, совковая агитка! В ненависти к такого рода искусству соединялось много подсознательных чувств и устремлений: в первую очередь, неистребимая обывательская боязнь прослыть лохом, отсталым, потом – интеллигентская любовь к фиге в кармане, показываемой режиму, в-третьих, стремление сбиться в кучу с прогрессивными, модными, непростыми.

Точно по этой причине могут существовать спектакли, которые каждый отдельный зритель охотно бы освистал, а все вместе – аплодируют. Когда-то про советский строй острили: каждый-де против, а все вместе – за. Такое бывает не только при советской власти. Таково, вероятно, вообще свойство обывательской массы. (А масса иной и не бывает).

Но самое пикантное даже не это. Самое пикантное то, что сегодня роль этой самой обывательской массы играют… власти предержащие. То есть те, которые выдают деньги на эти самые арт-объекты и иные художественные проявления. Они словно тушуются, боятся прослыть недостаточно передовыми, совками боятся прослыть. Поэтому в «императорском» Большом театре изображают разные уродства, и никто не смеет слова сказать.

А что можно сказать и, главное, сделать? Элементарно, Ватсон. Что в Большом театре должна продолжаться классическая традиция. И только она. А кому это не нравится – может снимать любые помещения, продавать билеты и – показывать, что хотят. Свобода слова не предусматривает казённое финансирование любой муры. Но для этого нужна уверенность в себе, ощущение себя в своём праве. А вот этого-то и нет.

Возвращусь, впрочем, к астраханскому спектаклю. Мне, простому зрителю, радостно, что умелость, искусность, живёт, сохранилась. Наверное, сегодня искусство притаилось, живёт в провинции. Вот и нужно найти тех, кто умеет и, выражаясь по-школьному, поставить в пример. Сказать, не стесняясь, не оглядываясь на каких-то воображаемых, но авторитетных оценщиков: «Вот такое искусство мы поддерживаем. Остальное – за собственный счёт». Тогда в Большом театре будут играть в реалистических декорациях творения Пушкина и Чайковского, а не выдумки затейников-режиссёров. А на Петровке 25 будут выставлять реалистические картины, исторические, например.

Какие-то, бюрократически выражаясь, «подвижки» в этом деле я наблюдаю. Появляется всё больше памятников в строго реалистическом стиле. Перед вокзалом в Туле стоит скульптура в память Первой мировой. Скульптура изображает мастерового в фартуке, изображённого со всеми подробностями. Мастеровой передаёт солдату, одетого в подробно выделанную форму той войны, мосинскую винтовку. Скульптуры по манере похожи на те, что сидят на станции Площадь Революции. И не случайно, на мой взгляд, у подножия памятника всегда лежат цветы, принесённые горожанами по собственному почину. Вот такого рода искусство и надо поддерживать.

Уверена: публика будет довольна. Она и сама этого хочет, но боится признаться.