Изумительное к празднику.

likushin
Олег Лукашин.
28.07. 13. 


Я видел молодую стрекозу, я вспомнил о бессрочном попугае.

О попугае из исторического, то есть «имевшего место быть» в действительности, как факт, анекдота. Это был личный попугай Екатерины II, доскрипевший своё до реквизиционного 1918-го, и когда патруль краснокорых грабителей награбленного явился в особняк Салтыковых за очередной долей «народных» богатств, попугай запел и заорал из позлащонной клетки, заорал и запел встречь «двенадцати» во главе с кем-то в «белом венчике из роз»:
- Славься сим Екатерина... Платош-ш-ш-а!!!

Подумать только! птица жила излётом восемнадцатого века, нетемнеющим золотом и блескучими камнями на бархате и кружевах, жила тайной побежкой молодого фаворит-любовника с краснокаблучной туфлей на опасливо вытянутой руке – в будуар, в кабинет, к постарелому, но всё ещё жадному до ласки «величественному» телу...

Я видел молодую стрекозу. Новорожденную, вбирая всю метафоричность определения.

Я видел молодую стрекозу: я устроил маленькое аутодафе своим, десятилетней давности, бумагам – рукописям (о, я ещё умел тогда писать!), конспектам, черновикам, распечатанным листам брошенных замыслов. Я разжог костерок на высоком берегу своего дворового прудика, вынимал из картонной коробки слежавшиеся пачки листов, разрывал их и бросал в ленивый огонь. Я сидел у костерка на корточках и наблюдал исчезновение букв, строчек и смыслов – исчезновение как метаморфозу, превращение одной энергии в другую.

И вдруг, боковым зрением, я увидел её – молодую стрекозу, огромную, присевшую на боковое ребро коробки и трепетавшую, трепетавшую сильно, мощно, от прозрачной плёночки крыльев до подмуаренного аквамарина фасетчатых глаз. Я протянул руку и коснулся её пальцем – она не пожелала улетать. Я улыбнулся. Я вспомнил недельной давности домашнее происшествие, когда посланный на чистку прудика двадцатилетний мальчишка-таджик возвратился с жалобой на неизвестное «животное», пребольно укусившее его в воде. Я просил дать описание хищника, он как мог отвечал мне. Выслушав, я успокоил страдальца: это всего лишь личинка стрекозы, живущая в воде своей первой, прожорливой жизнью, дышащая жабрами, харчащая всякую водяную-насекомую живность и, случаями, дерзающая на головастиков и даже на мальков рыбы. «Так бывает?» - изумился таджик, днями спросивший меня, много, по его мнению, знающего:
- А Чорное море тоже в Москве есть?

Я печально смеялся и отвечал правду. Суровую правду о том, что Чорное море, вплотную подошедшее к Москве во времена великой Екатерины, давно, кажется, покинуло пределы постарелой, но всё ещё Бог весть из каких резонов молодящейся русской столицы. Чорное море Севастополя и Одессы, Чорное море Синопа и Гаджубея, оно ведь не то что Чорное море Сочей и Геленджика, не правда ли, а, Царскосельские орлы?..

Это правда, правда как то, что я видел молодую стрекозу. Стрекоза сидела на боковом, вертикальном ребре белой картонной коробки, и в её прозрачных крыльях отражалось сизое предгрозовое небо, отражалось, давая крыльям цвет – цвет потемнелого во времени, славного Андреевского креста.

Я – видел.