Майя Кучерская 25 июля 2013, №29 (307) Русский Репортёр
Как прожить обыкновенную праведную жизнь
Бревенчатый темный домик, три окна, голубые нарядные наличники, слышно приглушенное кудахтанье. На пороге синеглазая бабушка в белом платочке, в фартуке, широких черных трениках. Клавдия Константиновна, бывший почтальон одного из почтамтов Тверской области и сельский депутат. В гостиной большой телевизор. Передают новости, мелькает патриарх. Экран гаснет, а я без долгих предисловий включаю диктофон.
История про Катю
Это объявление точно само выпрыгнуло на нее из газеты.
Газет она выписывала, как и все тогда, много. На углу большого обеденного стола лежала целая кипа. В тот день она собиралась к сыну, набила две сумки продуктами, как и всегда, когда ехала к нему. Молоко, мясо, творог, капуста, картошка — все свое, специально для детей и держала большое хозяйство. Уже одеваясь, вспомнила, что еще вчера утром, разнося почту, заметила краем глаза в местной газете странный заголовок: «Помогите Кате».
Какой-то Кате…
Пора было на автобус, пора выходить, но она подошла к столу, уже одетая. На столе ворох. Все перемешано — и за вчера, и за сегодня, и за позавчера. Вынула наугад. Надо же. Именно та газета с тем объявлением сразу попалась в руки. И опять так и полыхнуло: «Помогите Кате», — и будто вспыхнул тот самый фонарь в зимнем лесу из детства.
Это была маленькая заметка о том, что мать и дочь нуждаются в помощи. В соседнем городке, как раз том, где жил сын и куда она и так собралась. Она вгляделась в адрес: улица Строителей, дом 32. Сын жил на Строителей, 34. Соседи.
Доехав, сначала решила заглянуть туда, к Кате, а потом уж к сыну, внуку, невестке.
Типовая пятиэтажка, третий этаж. Поднялась, позвонила.
В ответ за дверью поехал стульчик. Подъехал к двери.
Послышался детский голос.
— Кто там?
— Это… Это баба Клава, не бойся.
Дверь открылась. Перед ней на детском стульчике стояла девочка лет пяти. Белокурая, в байковом платьице, девочка боязливо улыбалась. На стул она забралась, чтобы дотянуться до замка.
— Здравствуй, Катя.
— Здравствуйте, баба Клава. Проходите.
Катя провела ее в комнату. Полкомнаты занимала кровать. На кровати на высоких подушках лежала женщина. Длинные волосы, одутловатое бледное лицо. Женщина явно была очень больна и давно уже не поднималась с постели. Под кроватью стояло пустое судно.
— Вот, пришла к вам по объявлению, — начала объяснять баба Клава. — Как вам помочь?
— Надо бы дочку накормить, — с готовностью откликнулась женщина.
И добавила медленно, точно извиняясь:
— Я болею.
Баба Клава кивнула: сейчас! Пошла на кухню. Огляделась — ничего. Открыла холодильник — пусто. Стала открывать кухонные шкафчики, все подряд — один, другой, третий. Пустые стеклянные банки, пустая коробка из-под чая. Может, хоть мука, хоть крупа, хоть что-нибудь… Ни пшеничного зернышка. Даже соли нет.
Сзади стояла Катя.
— Что же это? Как вы тут живете? Что ты ешь?
— Ничего, — ответила девочка. — Пенсия у мамы кончилась. Баба Клава, вы что? Мама говорит, плакать можно, только когда больно.
— Когда, когда кончилась пенсия?
— Не знаю.
Баба Клава бросилась к своим сумкам, начала разгружать все, что везла сыну, только вот хлеб….
— Катя, хлеба нет, пойду схожу.
— Я сама сбегаю! Быстро!
— Ты и в магазин ходишь?
— Конечно, меня все здесь знают.
Она
отправила Катю за хлебом, дала денег, написала список — покажешь
продавцу, он прочтет. Соль, сахар, белый, черный хлеб, крупа гречневая,
макароны. Катя вернулась, когда щи были уже почти готовы.
И как же они их ели! И мама, и дочь. Выяснилось, что не ели они уже три дня, пошел четвертый. И что много месяцев не брали в рот супа — Катя его готовить не умела.
Баба Клава заглянула в соседнюю комнату, а там… Сверху натянуты веревки, под веревками пустые тазы.
— Катенька, что это у тебя? Ты… играешь тут?
— Я здесь сушу мамины простыни.
— Ты сама стираешь простыни? Да ты же … — голос у бабы Клавы снова дрогнул.
Но Катя отвечала совершенно спокойно:
— Стираю в ванной, полощу, а сушу здесь.
Катя давно привыкла.
Баба Клава побежала наконец к сыну. Он встретил ее удивленно.
Впервые за много лет мать приехала к нему без сумок. Не то чтоб он так уж ждал этих продуктов, наоборот, уговаривал не тащить, но она, конечно, не слушала. И вот стоит растрепанная — и без сумок! Означать это могло только одно: ограбили!
— Что случилось? Что с тобой?
— Витя, каких я узнала людей, им так нужна помощь, они ведь тут рядом живут!
— Не волнуйся, мама, будем помогать.
Но помогать требовалось серьезно: маму Кати нужно было срочно класть в больницу. И не здесь — в местной больнице говорили, что такое лечат в Москве. Что «такое», баба Клава сначала не знала, сама мама Кати сказала, что она упала с лошади и повредила позвоночник. Пока не выяснилось: это не позвоночник, а дурная болезнь, бытовой сильно запущенный сифилис. А Катя-то как же, разве можно было не заразиться, стирая простыни? Ведь она ребенок. Ведь достаточно только палец в рот…
Баба Клава начала звонить, расспрашивать тех врачей, что ходили к матери, про Катю — не заразилась ли, как проверить? Но ее успокоили, сказали, что Кате совсем недавно проверяли кровь, девочка здорова.
Баба Клава обивала пороги, ходила по кабинетам… И добилась, чтобы Катину маму положили в Москву, в Боткинскую больницу. Только это могло — нет, не поднять ее на ноги, но хотя бы продлить ей жизнь. Но куда же Катю на это время?
Нашлась у Кати другая бабушка, дальняя родственница, баба Клава ее и разыскала.
— Так не хочется, чтобы Катю отправили в детский дом, — сказала мама уже перед самым отъездом.
— Мы возьмем, — хором ответили две бабушки.
— К кому же ты пойдешь? — спросила Катю мама.
Катя тихо подошла к бабе Клаве, обняла. Проводили мать и домой вернулись уже вместе.
И соседи, и родственники отговаривали бабу Клаву на все лады.
— Что ты делаешь? Зачем тебе еще одна? Мать-то ее, понятное дело… погуляла в свое время хорошо. Кто отец, неизвестно, да и так ясно — пьянь да рвань. Кто из такой девочки вырастет? Ты уж четверых подняла, Оля еще в школу ходит, ну куда тебе снова чужие дети?
— Так у меня чужой ребенок был уже, — оправдывалась баба Клава. — Я привыкла. Да и потом… разве Катя мне чужая?
Катина мама умерла через пять лет.
Все это время они ездили с Катей к ней в больницу — сначала в московскую, потом в местную, в отделение для хроников, и были эти встречи сначала веселыми, а потом нет. Как зайдет Катя в палату, защебечет: «Мамочка, мамочка! Как ты тут? А у меня, а у нас…» А мамочка в ответ еле-еле, и все лежит, хотя сколько раз обещала Кате подняться: «Я поднимусь, дочка, вот увидишь. Я еще встану!»
Но даже поцеловать маму нельзя, запрещено строго-настрого.
Все домашние бабы Клавы Катю полюбили, девочка и в самом деле оказалась хорошая — ласковая, умненькая, помогала бабе Клаве во всем. И жалела ее — по-своему, конечно, по-детски, а все-таки как никто прежде. А потом и училась прекрасно, и отплясывала так! Хотя сначала в здешнюю танцевальную студию при ДК брать ее не хотели: слишком пухленькая.
Баба Клава уговорила: возьмите хоть на две недели, может, получится, возьмите! Взяли. И стала Катя из самых лучших танцовщиц. На все выступления и соревнования ее брали, и всегда в первых она стояла рядах.
Каждую каплю молока берегли, как великую драгоценность. Брали в поле бидон — это и был их обед, и так нужно было продержаться до самого вечера. Детям молоко доставалось редко, и то не больше стаканчика
Потом Катя закончила техникум, теперь она работает менеджером в одном большом подмосковном городе. Детей пока нет и мужа тоже — молодая еще, хотя, конечно, пора: 27 лет.
Баба Клава вздыхает.
— Клавдия Константиновна, вы о Кате так говорите… если честно, так, будто она у вас самая любимая.
— Так ведь так и есть, — тихо, точно боясь обидеть остальных, отвечает баба Клава.
Эта история для Клавдии Константиновны стала главной, но были и другие, не хуже.
А началось все в Новосибирской области, в деревне с веселым названием Круглоозерка.
Как погас и зажегся фонарь
Родилась двойня, вторая девочка прожила сутки и отдала Богу душу, первая оказалась легенькой, но крепкой. И выжила. Назвали ее Клавдией, в честь матери мужа. Отец увидел дочку только в 45-м году, когда вернулся с войны, — в 43-м приезжал в родную деревню на побывку.
Детство было, конечно, тяжелым. Только кончилась война, Сибирь, зима холодная, длинная, одних дров наготовить — сколько сил надо отдать. Но главное — голод, буквально нечего было есть. Их семья держала одну корову, и каждую каплю молока берегли, как великую драгоценность.
Мать с отцом брали в поле бидон — это и был их обед, и так нужно было продержаться до самого вечера. Детям молоко доставалось редко, и то не больше стаканчика. Однажды Клавка не выдержала да и выпила из приготовленного родителям бидончика почти все молоко. Вкусно! Утирает рот, и вдруг дед — все увидел да как стал ее бить! Сильно, страшно. Тут в избу вошла мать: «Папашка, что ж ты делаешь?» — «Да как вы теперь в поле?! Как вам работать теперь? Вон она все молоко вылакала!» — «Ничего, как-нибудь с Божьей помощью переможемся, папашка». «Папашка» — так звали у них отцов, ничего обидного в этом не было. И все были верующие, несмотря на советскую власть. Мать рассказывала, что этот же самый дедушка ходил пешком в Киев, уже в 30-е годы. Вернулся, как ушел, в неношеных почти сапогах. Как так? Да так, что почти все время шел босиком. Сапоги на плечо — и шагал босой.
В
самый голод к ним прибились две девочки-сиротки, Полька и Надька. К
тому времени в семье было уже трое детей, родились еще двое мальчиков —
тоже двойня. Есть нечего. Но мать сироток приняла. Колхоз, учитывая их
положение, выделил Польке и Надьке отдельный огород. Засеяли они его,
как и все вокруг, лебедой. Только ни у кого лебеда в тот год не
уродилась — так, кое-где да кое-как. На одном сиротском огороде взошла
густо, сплошь! Почему уж так вышло — как знать. Тем огородом они в тот
год и спаслись: собирали в большие платки листочки, несли матери, она
кипятила лебеду в чане — вот и ели суп, в котором не было, кроме лебеды,
ни картошки, ни морковки.
— А лук хотя бы? — уточняю я.
— В тот год даже лук у нас не вырос.
Как-то раз шла она с подружками по дороге, возвращались из леса в деревню. Девочки идут, разговаривают, глядь — а Клавки нет. Только что шла и исчезла. Пошли назад, но искать пришлось недолго — она в канаве лежит, свалилась от голода в обморок.
Из школьных лет один день запомнился ей особенно ясно. Завуч Вера Ивановна вошла к ним в класс прямо среди урока, на немецкий язык, вела его Евдокия Евстафьевна. Вера Ивановна была сущий палач, боялись ее и дети, и учителя, знали: эта сотворит что угодно — и уволит, и из школы выгонит, и так пропесочит, что запомнишь на целый век.
И вот заходит Вера Ивановна в класс, как всегда, вся в черном, только воротничок белый. «Встать!» Все вскочили. Тут она как завоет: «Иосиф Виссарионович Сталин умер!» Все дети, точно по команде, сразу же зарыдали. Сами не знают, почему, а ревут, да так дружно. Вера Ивановна развернулась и вышла. Евдокия Евстафьевна стоит с сухими глазами, не знает, что ей делать — то ли сажать класс, то ли пусть стоит и дальше плачет… Все-таки посадила, вышла, но вскоре вернулась, теперь тоже в слезах — видно, Вера Ивановна ей объяснила, как реагируют на смерть вождя. Вскоре, кстати, неизвестно почему, но Евдокия Евстафьевна из их школы уволилась.
И еще одна история приключилась в детстве.
В школу с ребятами из деревни они ходили через лес, за семь километров. Домой возвращались уже затемно, но в колхозе всегда зажигали фонарь, на фонарь они обычно и шли. В тот раз учительница их сильно задержала.
Из школы они вышли позже обычного, ближе к вечеру, — трое ребят, все те, кто жил в их деревне. Вышли, пошли знакомой дорогой, но тут поднялась метель, ничего не видно. И фонаря родного не видать. Помигал раз, другой и пропал. Пошли наугад: вроде там горел? Или левее? Фонарь гасили поздним вечером, на ночь не оставляли — экономили электричество. Ведь и правда, когда все по избам, зачем зря жечь? А дети идут еле-еле, метет, ветер. Вот-вот, кажется, уже покажется деревня, вдруг смотрят — та же сломанная сосна, которую они уже сегодня проходили. Клавка ее запомнила: вот и елочка маленькая рядом, и ямка еще не заметена, Тося тут сегодня упала. Значит, они сделали круг!
Снова вперед, шли долго, снова ждут: вроде пора, скоро затемнеют избы — вместо этого снова та же сосна и елочка рядом, только еще больше занесены. И так кругов шесть они прошли, больших, широких, и все время возвращались к той сосне. Уже ночь, метель все метет, и холод страшный — все застыли, еле говорят, Тося, самая младшая, совсем выбилась из сил и все хочет присесть. Клавка ее уговаривает: нельзя, застынешь, надо идти. Но куда идти?
И вдруг они увидели свет. Фонарь загорелся. Фонарь сиял. Совсем рядом. Осталось всего километра полтора, только они этого не знали. Пошли на свет, тут послышались и голоса — их хватились, за ними снарядили лошадь, их громко звали. Конюх и Тосин отец. Они закричали в ответ: «Тут мы! Тут!»
Сколько было потом слез, сколько ругани! Как же вы потерялись? Почему поздно домой пошли? А Клавке жалко было учительницу — ей тоже сильно досталось: зачем так долго держала ребят?
Как из Генки сделали человека
Отец умер, когда Клаве исполнилось десять лет. Их осталось пятеро: после Клавы родились еще две двойни, два брата и две сестры. Одной матери было не поднять пятерых. И решили они ехать из холодной Сибири в Киргизию, поближе к материным братьям, которые давно уже звали их к себе. Клава поехала первой с двумя пятилетними сестренками на разведку.
В долгой дороге в поезде с ней заговорил солдат. Он ехал на службу и все удивлялся: «Такая молодая, а уже с двумя детьми — как же так?» Но Клава с ним в разговоры не вступала, отвечала кратко: «Вот так».
Страшно ей было, 14 лет, деревенская девочка, впервые так далеко оказалась от дома — а тут какой-то парень, солдат. Он все-таки упросил ее написать адрес, и она дала. И что же? Все три года службы Клава получала от него письма. А когда приблизился службе конец, солдат написал, что прямо из армии приедет и заберет ее к себе в Душанбе. Да ведь они почти незнакомы! Как же незнакомы, очень даже знакомы, ты красивая, хорошая, я тебя и по поезду помню, и на фотографию твою каждый день смотрю. Очень ты мне нравишься, так что делаю тебе официальное предложение: будь моей женой. Твой Семен.
Вот так-то. Твой.
Мать, конечно, сразу ее не отпустила. Два раза жених приезжал к ним в Киргизию, а на третий все-таки Клаву увез. Замуж она вышла в 18 лет.
Жили поначалу хорошо, мирно, в любви — человеком Семен оказался добрым, золотые руки, работал он слесарем на автобазе. И был нарасхват. Но расплачивались с ним за «левую» работу часто не деньгами, а водкой.
Никакие уговоры не действовали, обещания свои он не выполнял и все реже возвращался домой трезвым. К тому времени у них родились двое сыновей. Только вот жить с Семеном стало невозможно. Клава написала матери в киргизский совхоз, где она так и жила и работала, мать приехала, собрав, сколько могла, денег, и вскоре они купили в Душанбе полдома. Туда Клава и ушла с мальчиками, младшие сестренки тоже поселились с ними — обе учились на секретарей-машинисток. Братья к тому времени уже женились и жили кто где.
Семен долго еще молил ее вернуться, приходил, просил прощения, она отвечала одно: не попей хоть месяц — вернусь. Но он так и не смог бросить. Изредка все-таки заходил к ребятам, всегда с подарками, с угощеньем — они и ждали его, и стыдились.
Тесно им жилось в Душанбе. И бедно. Семен вскоре умер, по пьяни, даже не хочется рассказывать как. Но ребятам и такого было жаль — все-таки папка.
Дальние родственники звали их в Россию, в Тверскую область, там продавались недорого дома и жизнь была проще… И снова они решились. Сестренки съездили первыми, приглядели хороший дом. Свои полдома в Душанбе они продали и переехали вот в этот самый дом, в котором мы сидим, с красивыми голубыми наличниками. Снова начали отстраивать жизнь. В конце концов остались в этом доме только мать да Клава с детьми, сестры к тому времени вышли замуж, поселились неподалеку, здесь же, в Тверской области, потом и братья сюда перебрались с женами. Каждый свил свое гнездо. Вскоре мать переехала к одной из дочек: ты, Клава, молодая, может, выйдешь замуж, не буду тебе мешать.
Клава пошла сначала в свинарки, со скотом она управлялась хорошо еще с детства, но денег платили мало, ребятишек опять не прокормить. И она устроилась поваром в столовую для рабочих. Начальник, шеф-повар Дмитрий Андреич, пожилой, строгий, ей много помогал, жалел, выделял продукты. Другие девчонки роптали на него: и то не так, и это, а она молчала. Лишь бы накормить детей!
Как-то раз после работы постучалась к ней Полина с соседней улицы:
— Клава, помоги! Соседа забрали в больницу на сорок дней — желтуха, а сын остался, Генка, ему только семь лет. Возьми его к себе. У меня-то две девочки. А у тебя мальчишки, все с ребятами ему будет лучше. Он такой непослушный!
— Ну да, он непослушный, так ты его мне.
— Клава, ну прошу тебя, куда ж теперь деть ребенка! И ведь только на сорок дней!
Клава вздохнула и согласилась. До этого ни Генку, ни его отца она не знала. И даже никогда не видела. Отец переехал в их поселок недавно, работал в совхозе водителем.
Генка и правда оказался очень вольный, «непослушный» — даже не то слово. С матерью отец разошелся, мать взяла себе дочку, отец — тогда еще двухлетнего Генку. Вот и рос он, как трава. Отец, как водится, выпивал, домой к ним приходили дружки и устраивали попойки. Им хорошо, свободно, никто не зудит. Только Генка шастает под ногами, ну да на него можно цыкнуть или на улицу погнать.
Тетя Клава Генку обшила, выправила ему брючки, рубашки — перешила из тех, что носили сыновья, они были Генки на несколько лет старше. Они же и стали за ним присматривать, пока мать была на работе. Оба росли хорошие, положительные, распускаться Генке не давали. Вместе с ребятами начал он ходить и в школу, в первый класс, регулярно, а до этого заходил через раз. В общем, был он теперь и одет, и сыт, и под присмотром. Учительница на родительском собрании так ей и сказала: «Клава, ты из Генки сделала человека. Он даже учиться начал».
Раза три ездили в больницу к отцу. Подойдут к окну, он выглянет: «Ген, как ты да как?» — «Скоро ты, пап?» — «Нет, еще не скоро».
Она рядом стоит. Отец и спрашивает:
— Как тебя зовут?
— Клава.
— А я Саша.
Так и познакомились.
Семен долго еще молил ее вернуться, приходил, просил прощения, она отвечала одно: не попей хоть месяц — вернусь. Семен вскоре умер, по пьяни, даже не хочется рассказывать как. Но ребятам и такого было жаль — все-таки папка
Прошло сорок дней. Отец выписался из больницы, сразу же забрал Генку домой. Ну, забрал и забрал.
На следующий день возвращается Клава после смены, а Генка ее возле дома ждет-сторожит:
— Теть Клав, я хочу с вами поговорить. Пойдемте к папе.
— Что такое? Без папы никак?
— Нет, теть Клав, никак!
— Ладно, пошли.
— И тетю Полю позовем!
Хорошо, позвали и Полину — ту самую, что упросила Клаву взять Генку.
Приходят все вместе к Генке домой, отец уже там сидит. Генка и говорит:
— Пап, вот тетя Клава, мы с ней к тебе в больницу приезжали. Нравится тебе или нет, а только я ухожу к ней жить. А вы, тетя Поля, свидетель.
Тетя Клава так и села. Вот как Генка все обустроил! Смотрит на папу, а папа-то рад! Жены давно нет, мужичонка он был запущенный, попивал, а тут молодая, симпатичная — он был старше ее лет на шесть — и вроде как сын сводит их вместе. Хотя сын о папе не думал.
Но пока что начал папа вздыхать:
— Не уходи от меня, Ген. Ну, Ген. Как я один?
Тогда Генка говорит:
— Ладно. Ночь буду у тебя, ночь у тети Клавы. Только ты больше не пей и друзей своих сюда не приводи.
Так и стали жить. Гена, как и обещал, ночевал то у тети Клавы, то у отца.
И все это время шушукался с ребятами: как бы так сделать, чтобы отец перешел жить к тете Клаве. Ребята были не против, им тоже хотелось папку, но как сказать об этом матери, они не знали.
И вот наконец решились:
— Мам, а что если мы тебе папку найдем?
— Кого это? — но, хотя и спросила, обо всем она уже догадалась.
— Да Генкиного отца. И тебе будет полегче, — это старший, солидно так, чуть не басит.
— Он к нам вчера приходил, разговаривал, мы не против, — подпевает младший.
— Вы, значит, не против? А меня-то спросили? Как так вы без меня все решили?
Тут и сам папка идет.
— Клава, возьмешь меня?
Полгода она думала, не решалась. Но уже запал ей этот Генка в душу! Нужно, нужно было сделать из него человека. Рос он хулиганистый, понятно было, отцу с ним не справиться, куда…
И она согласилась. Саша переехал к ним.
Тут я наконец не выдерживаю, перебиваю. Не нравится мне это все, так нельзя, в конце концов!
— Клавдия Константиновна! Подождите. Как это «переехал»? Но вы же его… — нет, «не любили» выговорить все-таки не могу. — Вы же… Он же был вам совершенно чужой человек. Чужой дядя Саша. Как вы его пустили?
Клавдия Константиновна серьезно кивает:
— Да, привыкала долго. Очень бывало тяжело. Но я уже вбила себе в голову: ради Генки пойду на все. Вот и взяла отца ради ребенка.
— Клавдия Константиновна! — мне нечего добавить.
Но она отвечает, точно пытается меня уговорить:
— Так ведь кому еще-то он был нужен? Мать знать его не хотела, она сама попивала, отцу тоже не до того. Вот и получилось.
Вскоре у молодоженов родилась дочка, Оля.
А Генка, хоть и рад был своей новой жизни, хулиганил по-прежнему.
Много
раз тетю Клаву вызывали на педсовет вместе с Любой — матерью
одноклассника Жени. Генка и Женя были самые страшные в школе хулиганы. В
конце концов учителя не выдержали, и педсовет постановил так: если вы,
мамы, хотите, чтобы ваши дети у нас учились, приходите на уроки сами и
следите за их поведением. И стали Клава и Люба по очереди ходить на
уроки. Одна на работу — другая в школу, тоже как на работу. Сменяли друг
друга чуть не весь учебный год. Иногда даже за руки приходилось держать
этого Генку, чтобы он только сидел, не вскакивал, не кричал на уроке.
И она его удержала. Женя вскоре сел в тюрьму, потом снова, сидел три раза, а Генка — нет, ни разу не сидел. Отслужил в армии, в стройбате, а когда вернулся, привез на тети Клавин юбилей охапку цветов и прямо при всех встал перед ней на колени.
— Тетя Клава, можно я тебя матерью буду называть?
— Да что ж, называй.
— Ведь Женя-то опять вон сидит, а ты… сколько ты для меня сделала: и в школу со мной ходила, и следила… Прости, прости меня. Ты меня и сберегла! Где бы я был сейчас?
И так плакал! И все просил и просил прощения.
Так и стал Генка человеком, сейчас он женат, двое детей, работает водителем, возит продукты — в отца. Отец, Саша, умер семь лет назад.
Отнимем детей!
Однажды ранним утром Клаву разбудил вопрос: почему я до сих пор некрещеная? И будто подсказал кто: надо креститься. Ведь тебе уже тридцать лет.
Это было через год после переезда сюда, в поселок. Церковь в райцентре работала. В воскресенье Клава поехала, подошла к батюшке, отцу Александру. Батюшка ответил, что, конечно, крестит ее, но только должен записать ее имя и фамилию, такое правило. У батюшки было трое детей, он не хотел им неприятностей, в чем честно и признался.
— Не записать тебя я не могу, сама понимаешь, так что подумай.
— Записывайте.
— Не боишься?
— Чего мне бояться? Нет.
Крестилась — и точно от сердца отлегло. А через три недели после крестин Дмитрий Андреевич, шеф-повар, подозвал ее, да такой довольный: «Клава, завтра после обеда тебя вызывают в контору. Видно, четвертый разряд дать хотят! На-ка, вот тебе книжка, подучи-ка тут кой-чего».
Весь вечер Клава читала книжку, а на следующий день оделась понаряднее. В середине рабочего дня ее сменили на раздаче, и она отправилась в контору.
Там ее уже ждали. В большом кабинете стоял стол буквой «Г». За столом сидело все местное начальство: директора, операторы, завскладами Валентина Ивановна Костина — в общем, вся партийная ячейка. Валентина Ивановна и стала ее спрашивать:
— Клавдия Константиновна?
— Да.
Будто не знает?!
— Работаешь в столовой поваром?
— Поваром.
— Дети несовершеннолетние есть?
— Да, сыновья. Двое.
Тут уж Клава заподозрила неладное: нет, что-то не то, на вопросы для разряда совсем не похоже.
— А скажи нам, какой ты веры?
— Христианской.
— Нет, ты сектантка!
Лицо у Валентины так и исказилось от омерзения.
— Какая же я сектантка, если я недавно крестилась в нашей церкви?
— Значит, не отрицаешь?
— Что я должна отрицать? Что я сделала плохого? Я крестилась, да.
— Крестилась? Так знай: мы теперь заберем у тебя детей. Куда следует напишем и отнимем у тебя детей.
Что случилось дальше, Клава, как ни старалась потом вспомнить, не могла. И что уж она им там говорила, какие слова — неведомо. Опомнилась, когда ее окатили водой. Окатили и сейчас же выставили за дверь. Вывели под руки. Тут она сразу вспомнила: они отнимут у нее детей! Ткнулась обратно, но разговаривать с ней больше не захотели.
По пути в столовую она рыдала так, как никогда прежде.
Отнимут детей! И ведь они могут, могут все! Но за что? Что она сделала плохого?
Что случилось дальше, Клава, как ни старалась потом вспомнить, не могла. И что уж она им там говорила, какие слова — неведомо. Опомнилась, когда ее окатили водой. Окатили и сейчас же выставили за дверь
Дмитрий Андреевич встретил ее у порога. Увидел заплаканное лицо. Что такое? Не сдала? Ну вот! Так я и знал, так и думал, что завалят они тебя. Ох, ведь так и думал! Надо было мне с тобой вместе пойти. Что ж я, такой дурак, не пошел!
Клава обняла его: «Нет, Дмитрий Андреевич, нет, не о том меня вовсе спрашивали, не разряд это был».
И рассказала ему все, что случилось в конторе.
Уже кончилась смена, в зале было пусто, никого, кроме них двоих.
Дмитрий Андреевич слушал ее сначала молча, стоял на месте, а потом как начал бегать по залу:
— Ах, дурак я, дурак. Надо было с тобой пойти!
Остановится, поддернет штанишки и снова бежит по кругу.
— Что же я не пошел? Вот дурак! Да что ж я такой дурак?
Снова остановка. И новая порция.
— А Валентина-то, Валентина — сука, вот ведь сука, змея подколодная. Тебя на собраниях пробирает, а знаешь ли ты, что три дня назад, в это воскресенье, она сама ездила крестить внуков в Загорск? Не знаешь? А я знаю, я машину ей помог достать. Ладно, ничего не бойся. В обиду тебя больше не дам.
Тем та история и закончилась, никто никуда ее с тех пор не вызывал. Всерьез в церковь она стала ходить только в новые времена — не потому, что боялась, нет, просто привычки не было, а теперь научилась и ходит часто. Пока работала почтальоном — после столовой она перешла на почту, — от всех бабушек с дальних деревень носила в храм записки.
Дары курочек
После Генки, потом и Кати Клавдия Константиновна точно не могла уже остановиться.
Она вдруг поняла, что добиться можно многого, если только не отступать, — даже сладить с начальством: и там ведь люди, и они не каменные. Когда началась перестройка, трижды ее выбирали депутатом сельского совета, всегда единогласно — знали, Константиновна заступится, Константиновна точно поможет. Как начала она работать почтальоном, увидела, кто где и как живет, знала все беды. И всех жалела, особенно бабушек из далеких деревень, которые столько пережили, а теперь жили заброшенные, никому не нужные.
Все время ходила к директору совхоза и просила, просила, просила.
— Константиновна, ну что ты с ними нянчишься? Ничего я тебе больше не дам!
— Да как же? Ведь они столько лет работали в совхозе, столько сена переворошили, столько сдали государству молока.
Она не отступала, разводила руками, смотрела ему в глаза.
И директор совхоза сдавался:
— Точно. Точно ты говоришь. Ладно, согласен.
В
самой дальней деревне благодаря ее хлопотам наладили свет, до этого там
постоянно были перебои с электричеством: отключали на много часов. В ту
же далекую деревню провели наконец асфальтовую дорогу. И праздники она
устраивала для своих бабушек. Собирались в клубе на Новый год, на
Масленицу. Вызывали гармониста, директор совхоза и здесь помогал. Булки
она покупала на свои. Накрывали столы, бабушки соберутся — и пойдут
песни, частушки, даже танцы. Бабушки потом по полгода вспоминали эти
праздники.
Одной бабушке она помогла найти дочку — та исчезла, ни слуху ни духу, не пишет, не звонит. Бабушка уже только плакала: никто ничего не знает, и как ее отыскать? Клавдия Константиновна писала во все инстанции, звонила — и нашла. Дочка-то жила неподалеку, в той же Тверской области. Клавдия Константиновна позвонила ей, поговорила, да так горячо, что дочь тут же собралась и приехала наконец к матери, с тех пор стала ее постоянно навещать.
Когда уже выросли и Оля, и Катя, Клавдию Константиновну попросили заходить к одной пьянчужке, Ирине, ухаживать за ней хотя бы изредка. Знали, кого попросить: отказывать она не умела.
Зашла, а там грязь, дым коромыслом. И запах! Ирина любила помочиться под себя, да и по-большому сходить.
— Вот какая была озорница, — комментирует Клавдия Константиновна.
И сколько же она вывезла у нее грязи!
Как-то, еще в самые первые дни, приходит к ней, а Ирина-то не одна. За столом на кухне сидят гости: мужчина — молодой, но такой уже представительный, в пиджаке, галстуке, и женщина рядом, тоже нарядно одета, оба явно не местные, шуршат бумажками, просят Ирину подписать документы.
— Откуда вы?
— Из фирмы по торговле недвижимостью. Хотим вашей соседке сделать подарок…
И правда, на столе конфеты, даже коньяк стоит! Приехали праздновать.
Клавдии Константиновне ничего больше объяснять было не надо. Похожий случай у них уже был, и обставили все точно так же — тоже принесли тем пьяницам, матери и дочери, конфеты, коньяк.
— Ты что, Ирина? Они ж тебя квартиры лишить хотят! Ты про Родионовых не слышала? Куда Макар телят не гонял хотят тебя свезти. Ты очнись, Ирина!
Пока Константиновна пыталась разъяснить все Ирине, гостей и след простыл, только конфеты остались да бутылочка.
— Подкупить они тебя хотели, Ирина.
Приходит на следующий день — снова у Ирины гости. Только совсем другие, свои, местные алкоголики. Кто на столе лежит, кто под столом. Бутылка коньячная, конечно, пустая. Выгнала она всех: «Чтобы духу вашего здесь не было! А за тобой, Ирина, вижу я, нужен глаз да глаз».
Константиновна стала ходить к ней два раза в день — утром и вечером. Приносила еду, кормила, убиралась. Заставляла Ирину помыться, привести себя в порядок. Денег Ирине в руки больше не давала, сама получала ее пенсию, покупала продукты. И только по праздникам угощала стопочкой. И так все семь лет, изо дня в день, до самой Ирининой смерти.
И опять я не понимаю.
— Клавдия Константиновна, ну, хорошо, дети, ладно, Генка, Катя. Но тут взрослая женщина. Пьяница. Вонючие матрасы… У нее что, не было детей? Родных?
— Были, родные были. А детей нет.
— Где же эти ее родные, почему именно вы к ней стали ходить? Два раза в день!
Молчание. Естественно, спрашивать бесполезно.
Вскоре вместо Ирины появились еще двое — муж и жена, тоже алкоголики. И им она помогла уберечь квартиру. И за ними ухаживала несколько лет, до самой их смерти.
В соседнем селе девочка, бывшая приютская, сирота, в 18 лет родила мальчика, жить не на что. Только на бабушкину пенсию, а бабушке 88 лет. Константиновна стала и их подкармливать — носила и картошку с собственного огорода, и деньги на молочную смесь, и яички из-под собственных кур.
— А вам-то? — спохватывается Клавдия Константиновна.
Я уже встаю, собираюсь ехать. Клавдия Константиновна ведет меня в другую часть избы: вот и курочки — шестнадцать штук, ходят по соломе, кудахчут.
— Вам-то ведь тоже надо!
Она уже выкладывает мне яички в упаковку из холодильника — все, что есть. Я сопротивляюсь, но она не слушает. Вот девять штук. Больше пока нет.
Уже на пороге мне кажется, что я не спросила ее о чем-то самом главном, о чем-то важном. И я бубню, одеваясь:
— Вы ведь уже не депутат. Это из-за возраста?
Она отвечает четко, быстро:
— Возраст ни при чем. Просто теперь у нас депутаты — бандиты. Настоящие бандиты.
Впервые за всю нашу встречу она повышает голос:
— Как наши дети, как наши внуки будут жить? Я не понимаю, как?!
— Но что же с этим всем делать? Есть ли выход? — я усмехаюсь нелепости своих вопросов и формулировок.
Но баба Клава отвечает мне совершенно серьезно:
— Выход? Справедливость и объединение. Люди должны помогать друг другу, не должно быть столько злобы. Надо объединиться и жить по справедливости.
… Дома один-два раза в неделю я вынимаю из коробки подаренные яички и варю. Они шершавые от помета, в перышках и в пуху. И каждый раз, все девять раз, пока жду, когда вскипит вода, пока чищу и вынимаю ложечкой желток — как же вкусно! — вспоминаю бабу Клаву, ее слова, ее жизнь. И вся заполняющая меня суета, все проблемы вдруг исчезают, и кухню вопреки календарю заполняет пасхальная радость.
РУССКИЙ РЕПОРТЁР
по наводке
Это объявление точно само выпрыгнуло на нее из газеты.
Газет она выписывала, как и все тогда, много. На углу большого обеденного стола лежала целая кипа. В тот день она собиралась к сыну, набила две сумки продуктами, как и всегда, когда ехала к нему. Молоко, мясо, творог, капуста, картошка — все свое, специально для детей и держала большое хозяйство. Уже одеваясь, вспомнила, что еще вчера утром, разнося почту, заметила краем глаза в местной газете странный заголовок: «Помогите Кате».
Какой-то Кате…
Пора было на автобус, пора выходить, но она подошла к столу, уже одетая. На столе ворох. Все перемешано — и за вчера, и за сегодня, и за позавчера. Вынула наугад. Надо же. Именно та газета с тем объявлением сразу попалась в руки. И опять так и полыхнуло: «Помогите Кате», — и будто вспыхнул тот самый фонарь в зимнем лесу из детства.
Это была маленькая заметка о том, что мать и дочь нуждаются в помощи. В соседнем городке, как раз том, где жил сын и куда она и так собралась. Она вгляделась в адрес: улица Строителей, дом 32. Сын жил на Строителей, 34. Соседи.
Доехав, сначала решила заглянуть туда, к Кате, а потом уж к сыну, внуку, невестке.
Типовая пятиэтажка, третий этаж. Поднялась, позвонила.
В ответ за дверью поехал стульчик. Подъехал к двери.
Послышался детский голос.
— Кто там?
— Это… Это баба Клава, не бойся.
Дверь открылась. Перед ней на детском стульчике стояла девочка лет пяти. Белокурая, в байковом платьице, девочка боязливо улыбалась. На стул она забралась, чтобы дотянуться до замка.
— Здравствуй, Катя.
— Здравствуйте, баба Клава. Проходите.
Катя провела ее в комнату. Полкомнаты занимала кровать. На кровати на высоких подушках лежала женщина. Длинные волосы, одутловатое бледное лицо. Женщина явно была очень больна и давно уже не поднималась с постели. Под кроватью стояло пустое судно.
— Вот, пришла к вам по объявлению, — начала объяснять баба Клава. — Как вам помочь?
— Надо бы дочку накормить, — с готовностью откликнулась женщина.
И добавила медленно, точно извиняясь:
— Я болею.
Баба Клава кивнула: сейчас! Пошла на кухню. Огляделась — ничего. Открыла холодильник — пусто. Стала открывать кухонные шкафчики, все подряд — один, другой, третий. Пустые стеклянные банки, пустая коробка из-под чая. Может, хоть мука, хоть крупа, хоть что-нибудь… Ни пшеничного зернышка. Даже соли нет.
Сзади стояла Катя.
— Что же это? Как вы тут живете? Что ты ешь?
— Ничего, — ответила девочка. — Пенсия у мамы кончилась. Баба Клава, вы что? Мама говорит, плакать можно, только когда больно.
— Когда, когда кончилась пенсия?
— Не знаю.
Баба Клава бросилась к своим сумкам, начала разгружать все, что везла сыну, только вот хлеб….
— Катя, хлеба нет, пойду схожу.
— Я сама сбегаю! Быстро!
— Ты и в магазин ходишь?
— Конечно, меня все здесь знают.
И как же они их ели! И мама, и дочь. Выяснилось, что не ели они уже три дня, пошел четвертый. И что много месяцев не брали в рот супа — Катя его готовить не умела.
Баба Клава заглянула в соседнюю комнату, а там… Сверху натянуты веревки, под веревками пустые тазы.
— Катенька, что это у тебя? Ты… играешь тут?
— Я здесь сушу мамины простыни.
— Ты сама стираешь простыни? Да ты же … — голос у бабы Клавы снова дрогнул.
Но Катя отвечала совершенно спокойно:
— Стираю в ванной, полощу, а сушу здесь.
Катя давно привыкла.
Баба Клава побежала наконец к сыну. Он встретил ее удивленно.
Впервые за много лет мать приехала к нему без сумок. Не то чтоб он так уж ждал этих продуктов, наоборот, уговаривал не тащить, но она, конечно, не слушала. И вот стоит растрепанная — и без сумок! Означать это могло только одно: ограбили!
— Что случилось? Что с тобой?
— Витя, каких я узнала людей, им так нужна помощь, они ведь тут рядом живут!
— Не волнуйся, мама, будем помогать.
Но помогать требовалось серьезно: маму Кати нужно было срочно класть в больницу. И не здесь — в местной больнице говорили, что такое лечат в Москве. Что «такое», баба Клава сначала не знала, сама мама Кати сказала, что она упала с лошади и повредила позвоночник. Пока не выяснилось: это не позвоночник, а дурная болезнь, бытовой сильно запущенный сифилис. А Катя-то как же, разве можно было не заразиться, стирая простыни? Ведь она ребенок. Ведь достаточно только палец в рот…
Баба Клава начала звонить, расспрашивать тех врачей, что ходили к матери, про Катю — не заразилась ли, как проверить? Но ее успокоили, сказали, что Кате совсем недавно проверяли кровь, девочка здорова.
Баба Клава обивала пороги, ходила по кабинетам… И добилась, чтобы Катину маму положили в Москву, в Боткинскую больницу. Только это могло — нет, не поднять ее на ноги, но хотя бы продлить ей жизнь. Но куда же Катю на это время?
Нашлась у Кати другая бабушка, дальняя родственница, баба Клава ее и разыскала.
— Так не хочется, чтобы Катю отправили в детский дом, — сказала мама уже перед самым отъездом.
— Мы возьмем, — хором ответили две бабушки.
— К кому же ты пойдешь? — спросила Катю мама.
Катя тихо подошла к бабе Клаве, обняла. Проводили мать и домой вернулись уже вместе.
И соседи, и родственники отговаривали бабу Клаву на все лады.
— Что ты делаешь? Зачем тебе еще одна? Мать-то ее, понятное дело… погуляла в свое время хорошо. Кто отец, неизвестно, да и так ясно — пьянь да рвань. Кто из такой девочки вырастет? Ты уж четверых подняла, Оля еще в школу ходит, ну куда тебе снова чужие дети?
— Так у меня чужой ребенок был уже, — оправдывалась баба Клава. — Я привыкла. Да и потом… разве Катя мне чужая?
Катина мама умерла через пять лет.
Все это время они ездили с Катей к ней в больницу — сначала в московскую, потом в местную, в отделение для хроников, и были эти встречи сначала веселыми, а потом нет. Как зайдет Катя в палату, защебечет: «Мамочка, мамочка! Как ты тут? А у меня, а у нас…» А мамочка в ответ еле-еле, и все лежит, хотя сколько раз обещала Кате подняться: «Я поднимусь, дочка, вот увидишь. Я еще встану!»
Но даже поцеловать маму нельзя, запрещено строго-настрого.
Все домашние бабы Клавы Катю полюбили, девочка и в самом деле оказалась хорошая — ласковая, умненькая, помогала бабе Клаве во всем. И жалела ее — по-своему, конечно, по-детски, а все-таки как никто прежде. А потом и училась прекрасно, и отплясывала так! Хотя сначала в здешнюю танцевальную студию при ДК брать ее не хотели: слишком пухленькая.
Баба Клава уговорила: возьмите хоть на две недели, может, получится, возьмите! Взяли. И стала Катя из самых лучших танцовщиц. На все выступления и соревнования ее брали, и всегда в первых она стояла рядах.
Каждую каплю молока берегли, как великую драгоценность. Брали в поле бидон — это и был их обед, и так нужно было продержаться до самого вечера. Детям молоко доставалось редко, и то не больше стаканчика
Потом Катя закончила техникум, теперь она работает менеджером в одном большом подмосковном городе. Детей пока нет и мужа тоже — молодая еще, хотя, конечно, пора: 27 лет.
Баба Клава вздыхает.
— Клавдия Константиновна, вы о Кате так говорите… если честно, так, будто она у вас самая любимая.
— Так ведь так и есть, — тихо, точно боясь обидеть остальных, отвечает баба Клава.
Эта история для Клавдии Константиновны стала главной, но были и другие, не хуже.
А началось все в Новосибирской области, в деревне с веселым названием Круглоозерка.
Как погас и зажегся фонарь
Родилась двойня, вторая девочка прожила сутки и отдала Богу душу, первая оказалась легенькой, но крепкой. И выжила. Назвали ее Клавдией, в честь матери мужа. Отец увидел дочку только в 45-м году, когда вернулся с войны, — в 43-м приезжал в родную деревню на побывку.
Детство было, конечно, тяжелым. Только кончилась война, Сибирь, зима холодная, длинная, одних дров наготовить — сколько сил надо отдать. Но главное — голод, буквально нечего было есть. Их семья держала одну корову, и каждую каплю молока берегли, как великую драгоценность.
Мать с отцом брали в поле бидон — это и был их обед, и так нужно было продержаться до самого вечера. Детям молоко доставалось редко, и то не больше стаканчика. Однажды Клавка не выдержала да и выпила из приготовленного родителям бидончика почти все молоко. Вкусно! Утирает рот, и вдруг дед — все увидел да как стал ее бить! Сильно, страшно. Тут в избу вошла мать: «Папашка, что ж ты делаешь?» — «Да как вы теперь в поле?! Как вам работать теперь? Вон она все молоко вылакала!» — «Ничего, как-нибудь с Божьей помощью переможемся, папашка». «Папашка» — так звали у них отцов, ничего обидного в этом не было. И все были верующие, несмотря на советскую власть. Мать рассказывала, что этот же самый дедушка ходил пешком в Киев, уже в 30-е годы. Вернулся, как ушел, в неношеных почти сапогах. Как так? Да так, что почти все время шел босиком. Сапоги на плечо — и шагал босой.
— А лук хотя бы? — уточняю я.
— В тот год даже лук у нас не вырос.
Как-то раз шла она с подружками по дороге, возвращались из леса в деревню. Девочки идут, разговаривают, глядь — а Клавки нет. Только что шла и исчезла. Пошли назад, но искать пришлось недолго — она в канаве лежит, свалилась от голода в обморок.
Из школьных лет один день запомнился ей особенно ясно. Завуч Вера Ивановна вошла к ним в класс прямо среди урока, на немецкий язык, вела его Евдокия Евстафьевна. Вера Ивановна была сущий палач, боялись ее и дети, и учителя, знали: эта сотворит что угодно — и уволит, и из школы выгонит, и так пропесочит, что запомнишь на целый век.
И вот заходит Вера Ивановна в класс, как всегда, вся в черном, только воротничок белый. «Встать!» Все вскочили. Тут она как завоет: «Иосиф Виссарионович Сталин умер!» Все дети, точно по команде, сразу же зарыдали. Сами не знают, почему, а ревут, да так дружно. Вера Ивановна развернулась и вышла. Евдокия Евстафьевна стоит с сухими глазами, не знает, что ей делать — то ли сажать класс, то ли пусть стоит и дальше плачет… Все-таки посадила, вышла, но вскоре вернулась, теперь тоже в слезах — видно, Вера Ивановна ей объяснила, как реагируют на смерть вождя. Вскоре, кстати, неизвестно почему, но Евдокия Евстафьевна из их школы уволилась.
И еще одна история приключилась в детстве.
В школу с ребятами из деревни они ходили через лес, за семь километров. Домой возвращались уже затемно, но в колхозе всегда зажигали фонарь, на фонарь они обычно и шли. В тот раз учительница их сильно задержала.
Из школы они вышли позже обычного, ближе к вечеру, — трое ребят, все те, кто жил в их деревне. Вышли, пошли знакомой дорогой, но тут поднялась метель, ничего не видно. И фонаря родного не видать. Помигал раз, другой и пропал. Пошли наугад: вроде там горел? Или левее? Фонарь гасили поздним вечером, на ночь не оставляли — экономили электричество. Ведь и правда, когда все по избам, зачем зря жечь? А дети идут еле-еле, метет, ветер. Вот-вот, кажется, уже покажется деревня, вдруг смотрят — та же сломанная сосна, которую они уже сегодня проходили. Клавка ее запомнила: вот и елочка маленькая рядом, и ямка еще не заметена, Тося тут сегодня упала. Значит, они сделали круг!
Снова вперед, шли долго, снова ждут: вроде пора, скоро затемнеют избы — вместо этого снова та же сосна и елочка рядом, только еще больше занесены. И так кругов шесть они прошли, больших, широких, и все время возвращались к той сосне. Уже ночь, метель все метет, и холод страшный — все застыли, еле говорят, Тося, самая младшая, совсем выбилась из сил и все хочет присесть. Клавка ее уговаривает: нельзя, застынешь, надо идти. Но куда идти?
И вдруг они увидели свет. Фонарь загорелся. Фонарь сиял. Совсем рядом. Осталось всего километра полтора, только они этого не знали. Пошли на свет, тут послышались и голоса — их хватились, за ними снарядили лошадь, их громко звали. Конюх и Тосин отец. Они закричали в ответ: «Тут мы! Тут!»
Сколько было потом слез, сколько ругани! Как же вы потерялись? Почему поздно домой пошли? А Клавке жалко было учительницу — ей тоже сильно досталось: зачем так долго держала ребят?
Как из Генки сделали человека
Отец умер, когда Клаве исполнилось десять лет. Их осталось пятеро: после Клавы родились еще две двойни, два брата и две сестры. Одной матери было не поднять пятерых. И решили они ехать из холодной Сибири в Киргизию, поближе к материным братьям, которые давно уже звали их к себе. Клава поехала первой с двумя пятилетними сестренками на разведку.
В долгой дороге в поезде с ней заговорил солдат. Он ехал на службу и все удивлялся: «Такая молодая, а уже с двумя детьми — как же так?» Но Клава с ним в разговоры не вступала, отвечала кратко: «Вот так».
Страшно ей было, 14 лет, деревенская девочка, впервые так далеко оказалась от дома — а тут какой-то парень, солдат. Он все-таки упросил ее написать адрес, и она дала. И что же? Все три года службы Клава получала от него письма. А когда приблизился службе конец, солдат написал, что прямо из армии приедет и заберет ее к себе в Душанбе. Да ведь они почти незнакомы! Как же незнакомы, очень даже знакомы, ты красивая, хорошая, я тебя и по поезду помню, и на фотографию твою каждый день смотрю. Очень ты мне нравишься, так что делаю тебе официальное предложение: будь моей женой. Твой Семен.
Вот так-то. Твой.
Мать, конечно, сразу ее не отпустила. Два раза жених приезжал к ним в Киргизию, а на третий все-таки Клаву увез. Замуж она вышла в 18 лет.
Жили поначалу хорошо, мирно, в любви — человеком Семен оказался добрым, золотые руки, работал он слесарем на автобазе. И был нарасхват. Но расплачивались с ним за «левую» работу часто не деньгами, а водкой.
Никакие уговоры не действовали, обещания свои он не выполнял и все реже возвращался домой трезвым. К тому времени у них родились двое сыновей. Только вот жить с Семеном стало невозможно. Клава написала матери в киргизский совхоз, где она так и жила и работала, мать приехала, собрав, сколько могла, денег, и вскоре они купили в Душанбе полдома. Туда Клава и ушла с мальчиками, младшие сестренки тоже поселились с ними — обе учились на секретарей-машинисток. Братья к тому времени уже женились и жили кто где.
Семен долго еще молил ее вернуться, приходил, просил прощения, она отвечала одно: не попей хоть месяц — вернусь. Но он так и не смог бросить. Изредка все-таки заходил к ребятам, всегда с подарками, с угощеньем — они и ждали его, и стыдились.
Тесно им жилось в Душанбе. И бедно. Семен вскоре умер, по пьяни, даже не хочется рассказывать как. Но ребятам и такого было жаль — все-таки папка.
Дальние родственники звали их в Россию, в Тверскую область, там продавались недорого дома и жизнь была проще… И снова они решились. Сестренки съездили первыми, приглядели хороший дом. Свои полдома в Душанбе они продали и переехали вот в этот самый дом, в котором мы сидим, с красивыми голубыми наличниками. Снова начали отстраивать жизнь. В конце концов остались в этом доме только мать да Клава с детьми, сестры к тому времени вышли замуж, поселились неподалеку, здесь же, в Тверской области, потом и братья сюда перебрались с женами. Каждый свил свое гнездо. Вскоре мать переехала к одной из дочек: ты, Клава, молодая, может, выйдешь замуж, не буду тебе мешать.
Клава пошла сначала в свинарки, со скотом она управлялась хорошо еще с детства, но денег платили мало, ребятишек опять не прокормить. И она устроилась поваром в столовую для рабочих. Начальник, шеф-повар Дмитрий Андреич, пожилой, строгий, ей много помогал, жалел, выделял продукты. Другие девчонки роптали на него: и то не так, и это, а она молчала. Лишь бы накормить детей!
— Клава, помоги! Соседа забрали в больницу на сорок дней — желтуха, а сын остался, Генка, ему только семь лет. Возьми его к себе. У меня-то две девочки. А у тебя мальчишки, все с ребятами ему будет лучше. Он такой непослушный!
— Ну да, он непослушный, так ты его мне.
— Клава, ну прошу тебя, куда ж теперь деть ребенка! И ведь только на сорок дней!
Клава вздохнула и согласилась. До этого ни Генку, ни его отца она не знала. И даже никогда не видела. Отец переехал в их поселок недавно, работал в совхозе водителем.
Генка и правда оказался очень вольный, «непослушный» — даже не то слово. С матерью отец разошелся, мать взяла себе дочку, отец — тогда еще двухлетнего Генку. Вот и рос он, как трава. Отец, как водится, выпивал, домой к ним приходили дружки и устраивали попойки. Им хорошо, свободно, никто не зудит. Только Генка шастает под ногами, ну да на него можно цыкнуть или на улицу погнать.
Тетя Клава Генку обшила, выправила ему брючки, рубашки — перешила из тех, что носили сыновья, они были Генки на несколько лет старше. Они же и стали за ним присматривать, пока мать была на работе. Оба росли хорошие, положительные, распускаться Генке не давали. Вместе с ребятами начал он ходить и в школу, в первый класс, регулярно, а до этого заходил через раз. В общем, был он теперь и одет, и сыт, и под присмотром. Учительница на родительском собрании так ей и сказала: «Клава, ты из Генки сделала человека. Он даже учиться начал».
Раза три ездили в больницу к отцу. Подойдут к окну, он выглянет: «Ген, как ты да как?» — «Скоро ты, пап?» — «Нет, еще не скоро».
Она рядом стоит. Отец и спрашивает:
— Как тебя зовут?
— Клава.
— А я Саша.
Так и познакомились.
Семен долго еще молил ее вернуться, приходил, просил прощения, она отвечала одно: не попей хоть месяц — вернусь. Семен вскоре умер, по пьяни, даже не хочется рассказывать как. Но ребятам и такого было жаль — все-таки папка
Прошло сорок дней. Отец выписался из больницы, сразу же забрал Генку домой. Ну, забрал и забрал.
На следующий день возвращается Клава после смены, а Генка ее возле дома ждет-сторожит:
— Теть Клав, я хочу с вами поговорить. Пойдемте к папе.
— Что такое? Без папы никак?
— Нет, теть Клав, никак!
— Ладно, пошли.
— И тетю Полю позовем!
Хорошо, позвали и Полину — ту самую, что упросила Клаву взять Генку.
Приходят все вместе к Генке домой, отец уже там сидит. Генка и говорит:
— Пап, вот тетя Клава, мы с ней к тебе в больницу приезжали. Нравится тебе или нет, а только я ухожу к ней жить. А вы, тетя Поля, свидетель.
Тетя Клава так и села. Вот как Генка все обустроил! Смотрит на папу, а папа-то рад! Жены давно нет, мужичонка он был запущенный, попивал, а тут молодая, симпатичная — он был старше ее лет на шесть — и вроде как сын сводит их вместе. Хотя сын о папе не думал.
Но пока что начал папа вздыхать:
— Не уходи от меня, Ген. Ну, Ген. Как я один?
Тогда Генка говорит:
— Ладно. Ночь буду у тебя, ночь у тети Клавы. Только ты больше не пей и друзей своих сюда не приводи.
Так и стали жить. Гена, как и обещал, ночевал то у тети Клавы, то у отца.
И все это время шушукался с ребятами: как бы так сделать, чтобы отец перешел жить к тете Клаве. Ребята были не против, им тоже хотелось папку, но как сказать об этом матери, они не знали.
И вот наконец решились:
— Мам, а что если мы тебе папку найдем?
— Кого это? — но, хотя и спросила, обо всем она уже догадалась.
— Да Генкиного отца. И тебе будет полегче, — это старший, солидно так, чуть не басит.
— Он к нам вчера приходил, разговаривал, мы не против, — подпевает младший.
— Вы, значит, не против? А меня-то спросили? Как так вы без меня все решили?
Тут и сам папка идет.
— Клава, возьмешь меня?
Полгода она думала, не решалась. Но уже запал ей этот Генка в душу! Нужно, нужно было сделать из него человека. Рос он хулиганистый, понятно было, отцу с ним не справиться, куда…
И она согласилась. Саша переехал к ним.
Тут я наконец не выдерживаю, перебиваю. Не нравится мне это все, так нельзя, в конце концов!
— Клавдия Константиновна! Подождите. Как это «переехал»? Но вы же его… — нет, «не любили» выговорить все-таки не могу. — Вы же… Он же был вам совершенно чужой человек. Чужой дядя Саша. Как вы его пустили?
Клавдия Константиновна серьезно кивает:
— Да, привыкала долго. Очень бывало тяжело. Но я уже вбила себе в голову: ради Генки пойду на все. Вот и взяла отца ради ребенка.
— Клавдия Константиновна! — мне нечего добавить.
Но она отвечает, точно пытается меня уговорить:
— Так ведь кому еще-то он был нужен? Мать знать его не хотела, она сама попивала, отцу тоже не до того. Вот и получилось.
Вскоре у молодоженов родилась дочка, Оля.
А Генка, хоть и рад был своей новой жизни, хулиганил по-прежнему.
И она его удержала. Женя вскоре сел в тюрьму, потом снова, сидел три раза, а Генка — нет, ни разу не сидел. Отслужил в армии, в стройбате, а когда вернулся, привез на тети Клавин юбилей охапку цветов и прямо при всех встал перед ней на колени.
— Тетя Клава, можно я тебя матерью буду называть?
— Да что ж, называй.
— Ведь Женя-то опять вон сидит, а ты… сколько ты для меня сделала: и в школу со мной ходила, и следила… Прости, прости меня. Ты меня и сберегла! Где бы я был сейчас?
И так плакал! И все просил и просил прощения.
Так и стал Генка человеком, сейчас он женат, двое детей, работает водителем, возит продукты — в отца. Отец, Саша, умер семь лет назад.
Отнимем детей!
Однажды ранним утром Клаву разбудил вопрос: почему я до сих пор некрещеная? И будто подсказал кто: надо креститься. Ведь тебе уже тридцать лет.
Это было через год после переезда сюда, в поселок. Церковь в райцентре работала. В воскресенье Клава поехала, подошла к батюшке, отцу Александру. Батюшка ответил, что, конечно, крестит ее, но только должен записать ее имя и фамилию, такое правило. У батюшки было трое детей, он не хотел им неприятностей, в чем честно и признался.
— Не записать тебя я не могу, сама понимаешь, так что подумай.
— Записывайте.
— Не боишься?
— Чего мне бояться? Нет.
Крестилась — и точно от сердца отлегло. А через три недели после крестин Дмитрий Андреевич, шеф-повар, подозвал ее, да такой довольный: «Клава, завтра после обеда тебя вызывают в контору. Видно, четвертый разряд дать хотят! На-ка, вот тебе книжка, подучи-ка тут кой-чего».
Весь вечер Клава читала книжку, а на следующий день оделась понаряднее. В середине рабочего дня ее сменили на раздаче, и она отправилась в контору.
Там ее уже ждали. В большом кабинете стоял стол буквой «Г». За столом сидело все местное начальство: директора, операторы, завскладами Валентина Ивановна Костина — в общем, вся партийная ячейка. Валентина Ивановна и стала ее спрашивать:
— Клавдия Константиновна?
— Да.
Будто не знает?!
— Работаешь в столовой поваром?
— Поваром.
— Дети несовершеннолетние есть?
— Да, сыновья. Двое.
Тут уж Клава заподозрила неладное: нет, что-то не то, на вопросы для разряда совсем не похоже.
— А скажи нам, какой ты веры?
— Христианской.
— Нет, ты сектантка!
Лицо у Валентины так и исказилось от омерзения.
— Какая же я сектантка, если я недавно крестилась в нашей церкви?
— Значит, не отрицаешь?
— Что я должна отрицать? Что я сделала плохого? Я крестилась, да.
— Крестилась? Так знай: мы теперь заберем у тебя детей. Куда следует напишем и отнимем у тебя детей.
Что случилось дальше, Клава, как ни старалась потом вспомнить, не могла. И что уж она им там говорила, какие слова — неведомо. Опомнилась, когда ее окатили водой. Окатили и сейчас же выставили за дверь. Вывели под руки. Тут она сразу вспомнила: они отнимут у нее детей! Ткнулась обратно, но разговаривать с ней больше не захотели.
По пути в столовую она рыдала так, как никогда прежде.
Отнимут детей! И ведь они могут, могут все! Но за что? Что она сделала плохого?
Что случилось дальше, Клава, как ни старалась потом вспомнить, не могла. И что уж она им там говорила, какие слова — неведомо. Опомнилась, когда ее окатили водой. Окатили и сейчас же выставили за дверь
Дмитрий Андреевич встретил ее у порога. Увидел заплаканное лицо. Что такое? Не сдала? Ну вот! Так я и знал, так и думал, что завалят они тебя. Ох, ведь так и думал! Надо было мне с тобой вместе пойти. Что ж я, такой дурак, не пошел!
Клава обняла его: «Нет, Дмитрий Андреевич, нет, не о том меня вовсе спрашивали, не разряд это был».
И рассказала ему все, что случилось в конторе.
Уже кончилась смена, в зале было пусто, никого, кроме них двоих.
Дмитрий Андреевич слушал ее сначала молча, стоял на месте, а потом как начал бегать по залу:
— Ах, дурак я, дурак. Надо было с тобой пойти!
Остановится, поддернет штанишки и снова бежит по кругу.
— Что же я не пошел? Вот дурак! Да что ж я такой дурак?
Снова остановка. И новая порция.
— А Валентина-то, Валентина — сука, вот ведь сука, змея подколодная. Тебя на собраниях пробирает, а знаешь ли ты, что три дня назад, в это воскресенье, она сама ездила крестить внуков в Загорск? Не знаешь? А я знаю, я машину ей помог достать. Ладно, ничего не бойся. В обиду тебя больше не дам.
Тем та история и закончилась, никто никуда ее с тех пор не вызывал. Всерьез в церковь она стала ходить только в новые времена — не потому, что боялась, нет, просто привычки не было, а теперь научилась и ходит часто. Пока работала почтальоном — после столовой она перешла на почту, — от всех бабушек с дальних деревень носила в храм записки.
Дары курочек
После Генки, потом и Кати Клавдия Константиновна точно не могла уже остановиться.
Она вдруг поняла, что добиться можно многого, если только не отступать, — даже сладить с начальством: и там ведь люди, и они не каменные. Когда началась перестройка, трижды ее выбирали депутатом сельского совета, всегда единогласно — знали, Константиновна заступится, Константиновна точно поможет. Как начала она работать почтальоном, увидела, кто где и как живет, знала все беды. И всех жалела, особенно бабушек из далеких деревень, которые столько пережили, а теперь жили заброшенные, никому не нужные.
Все время ходила к директору совхоза и просила, просила, просила.
— Константиновна, ну что ты с ними нянчишься? Ничего я тебе больше не дам!
— Да как же? Ведь они столько лет работали в совхозе, столько сена переворошили, столько сдали государству молока.
Она не отступала, разводила руками, смотрела ему в глаза.
И директор совхоза сдавался:
— Точно. Точно ты говоришь. Ладно, согласен.
Одной бабушке она помогла найти дочку — та исчезла, ни слуху ни духу, не пишет, не звонит. Бабушка уже только плакала: никто ничего не знает, и как ее отыскать? Клавдия Константиновна писала во все инстанции, звонила — и нашла. Дочка-то жила неподалеку, в той же Тверской области. Клавдия Константиновна позвонила ей, поговорила, да так горячо, что дочь тут же собралась и приехала наконец к матери, с тех пор стала ее постоянно навещать.
Когда уже выросли и Оля, и Катя, Клавдию Константиновну попросили заходить к одной пьянчужке, Ирине, ухаживать за ней хотя бы изредка. Знали, кого попросить: отказывать она не умела.
Зашла, а там грязь, дым коромыслом. И запах! Ирина любила помочиться под себя, да и по-большому сходить.
— Вот какая была озорница, — комментирует Клавдия Константиновна.
И сколько же она вывезла у нее грязи!
Как-то, еще в самые первые дни, приходит к ней, а Ирина-то не одна. За столом на кухне сидят гости: мужчина — молодой, но такой уже представительный, в пиджаке, галстуке, и женщина рядом, тоже нарядно одета, оба явно не местные, шуршат бумажками, просят Ирину подписать документы.
— Откуда вы?
— Из фирмы по торговле недвижимостью. Хотим вашей соседке сделать подарок…
И правда, на столе конфеты, даже коньяк стоит! Приехали праздновать.
Клавдии Константиновне ничего больше объяснять было не надо. Похожий случай у них уже был, и обставили все точно так же — тоже принесли тем пьяницам, матери и дочери, конфеты, коньяк.
— Ты что, Ирина? Они ж тебя квартиры лишить хотят! Ты про Родионовых не слышала? Куда Макар телят не гонял хотят тебя свезти. Ты очнись, Ирина!
Пока Константиновна пыталась разъяснить все Ирине, гостей и след простыл, только конфеты остались да бутылочка.
— Подкупить они тебя хотели, Ирина.
Приходит на следующий день — снова у Ирины гости. Только совсем другие, свои, местные алкоголики. Кто на столе лежит, кто под столом. Бутылка коньячная, конечно, пустая. Выгнала она всех: «Чтобы духу вашего здесь не было! А за тобой, Ирина, вижу я, нужен глаз да глаз».
Константиновна стала ходить к ней два раза в день — утром и вечером. Приносила еду, кормила, убиралась. Заставляла Ирину помыться, привести себя в порядок. Денег Ирине в руки больше не давала, сама получала ее пенсию, покупала продукты. И только по праздникам угощала стопочкой. И так все семь лет, изо дня в день, до самой Ирининой смерти.
И опять я не понимаю.
— Клавдия Константиновна, ну, хорошо, дети, ладно, Генка, Катя. Но тут взрослая женщина. Пьяница. Вонючие матрасы… У нее что, не было детей? Родных?
— Были, родные были. А детей нет.
— Где же эти ее родные, почему именно вы к ней стали ходить? Два раза в день!
Молчание. Естественно, спрашивать бесполезно.
Вскоре вместо Ирины появились еще двое — муж и жена, тоже алкоголики. И им она помогла уберечь квартиру. И за ними ухаживала несколько лет, до самой их смерти.
В соседнем селе девочка, бывшая приютская, сирота, в 18 лет родила мальчика, жить не на что. Только на бабушкину пенсию, а бабушке 88 лет. Константиновна стала и их подкармливать — носила и картошку с собственного огорода, и деньги на молочную смесь, и яички из-под собственных кур.
— А вам-то? — спохватывается Клавдия Константиновна.
Я уже встаю, собираюсь ехать. Клавдия Константиновна ведет меня в другую часть избы: вот и курочки — шестнадцать штук, ходят по соломе, кудахчут.
— Вам-то ведь тоже надо!
Она уже выкладывает мне яички в упаковку из холодильника — все, что есть. Я сопротивляюсь, но она не слушает. Вот девять штук. Больше пока нет.
Уже на пороге мне кажется, что я не спросила ее о чем-то самом главном, о чем-то важном. И я бубню, одеваясь:
— Вы ведь уже не депутат. Это из-за возраста?
Она отвечает четко, быстро:
— Возраст ни при чем. Просто теперь у нас депутаты — бандиты. Настоящие бандиты.
Впервые за всю нашу встречу она повышает голос:
— Как наши дети, как наши внуки будут жить? Я не понимаю, как?!
— Но что же с этим всем делать? Есть ли выход? — я усмехаюсь нелепости своих вопросов и формулировок.
Но баба Клава отвечает мне совершенно серьезно:
— Выход? Справедливость и объединение. Люди должны помогать друг другу, не должно быть столько злобы. Надо объединиться и жить по справедливости.
… Дома один-два раза в неделю я вынимаю из коробки подаренные яички и варю. Они шершавые от помета, в перышках и в пуху. И каждый раз, все девять раз, пока жду, когда вскипит вода, пока чищу и вынимаю ложечкой желток — как же вкусно! — вспоминаю бабу Клаву, ее слова, ее жизнь. И вся заполняющая меня суета, все проблемы вдруг исчезают, и кухню вопреки календарю заполняет пасхальная радость.
РУССКИЙ РЕПОРТЁР
по наводке
Комментариев нет:
Отправить комментарий