15.12.14.Интервью чешскому изданию Literární noviny
О разъяренном Путине, иррациональном страхе перед Россией, свободе слова и актуальной ситуации в Луганске и Донецке, о серебряном веке и романе «Обитель», где речь идет о событиях 85-летней давности в советском лагере на Соловецких островах, мы поговорили с его автором, русским писателем, оппозиционным журналистом и радикальным активистом Захаром Прилепиным.
Literární noviny: Что стало первым импульсом к тому, чтобы начать писать роман о лагере на Соловецких островах? В предисловии Вы упоминаете своего деда, который провел там какое-то время в заключении.
Захар Прилепин: Я скажу вам кое-что, что в России, по определенным причинам, я оставляю при себе: тема заключения и лагерей преследует меня всю жизнь. Один мой дед сидел в нацистских лагерях, будучи советским военнопленным. Он провел там три года. А второй дед стал жертвой сталинских репрессий. В тюрьме было и несколько моих дядей и братьев — по криминальным, а не политическим причинам. Ну а сам я пару лет отслужил в силовых структурах, был в ОМОНе, воевал в Чечне, так что смог оценить все с обратной стороны. Поэтому выбор темы для меня был естественным. Но это был лишь один из импульсов, так как Соловецкие острова как феномен для меня означают больше, чем просто тюрьма или лагерь. Это место, где закончился столь любимый мною Серебряный век.
— Да, Серебряный век имел бурное начало и трагический финал. Литература, музыка, изобразительное искусство, философия — что из этого, по-Вашему, вызвало тот творческий взрыв, который во многом лег в основу современного искусства 20 века?
— Это бы переломный период, на который серьезно повлиял европейский декаданс. Большевистская революция случилась не только по социальным и экономическим причинам — она разразилась во взрывоопасной среде разросшейся и перезрелой культуры, из бурных вечеринок и диких ссор поэтов, философов, музыкантов, художников, завсегдатаев декадентских кафе, кабаков и других злачных мест. Из этой закваски и получилась волна цунами. Лично для меня эта пестрая и нередко кровавая суматоха двадцатых годов — настоящая литературная Родина. Когда я впервые прочитал Блока и Есенина, я подумал, что сойду с ума. Что лишусь рассудка! Ну а Лагерь специального назначения на Соловецких островах в конце 20-х годов, когда разворачиваются события романа, это была квинтэссенция Серебряного века, всех русских побед и трагедий, революций, гражданской раздвоенности, церковного раскола. Там все это сконцентрировалось и переплелось, прежде чем окончательно исчезнуть. Для меня это своего рода вневременная модель России в малом масштабе, но с сохраненной многоуровневой структурой все вопросов и ответов, идей, надежд, сомнений, опасений и потери иллюзий.
— Когда Вы приехали на Соловецкие острова и погрузились в местные архивы, что больше всего вас удивило?
— Исследование дневников, писем, приказов, сообщений и записей в архиве на Соловках и в других местах заняло у меня три года. А занимался я только тем, что настраивал свои внутренние антенны так, чтобы ко мне и во мне все эти люди начали говорить. Сначала я думал, что этот лагерь был исключительно зверством. Но меня шокировало то, сколько там было других, совершенно неожиданных, уровней. Чего стоит одна только демоническая фигура начальника лагеря Эйхманса, одного из главных интеллектуалов Серебряного века. Он создал на Соловках первый природный парк в России, занимался природоведческими и географическими исследованиями, создал ботанический сад, ферму. В лагере был театр, симфонический оркестр, библиотека, больница. Там печатались газеты и журналы. А среди всего этого жили прежние монахи. И все это на причудливом фоне средневековой крепости, известной как Соловецкий монастырь, куда при царском режиме отправляли в изгнание слишком свободомыслящих церковников. Дмитрий Сергеевич Лихачев, культовая икона либеральной интеллигенции, в своих мемуарах написал, что стало модным изображать Соловки как ад, но, несмотря на все жестокости, там «оставались простор и время для творческой работы».
— Это звучит как нечто, отчасти отрицающее холокост. Вас не упрекали в том, что вы стараетесь преуменьшить ужасы советской репрессивной машины?
— Нет, потому что о преуменьшении не может быть и речи. Но, понятно, свое мнение высказали ортодоксальные коммунисты, заявив, что я пишу очередной антисоветский роман, и одержимые антикоммунисты, которые сказали, что я все преуменьшаю. Но это были лишь частные мнения. Я хорошо понимаю, что я выбрал чрезвычайно жестокую и темную тему, и я просто не решился бы ее «обелять». Поэтому все истории и ситуации, которые я описываю, имеют реальную фактографическую основу в документах, с которыми я ознакомился. Иногда я объединял две истории в одну, события семи лет вмещал в шесть месяцев, но выдуманного там нет ни слова.
— Переводя этот ваш роман, который в январе выйдет на чешском языке под названием «Лагерь», мне пришлось попотеть. Тюремный жаргон перемешан в нем с языком интеллектуалов и духовенства, а язык чекистов — с языком белогвардейцев. Как бы вы охарактеризовали речь, которая использовалась на Соловках?
— Тюремный жаргон, также называемый феней, это важный культурный, а иногда скорее антикультурный, феномен, который стал популярен в 60-х благодаря Высоцкому и Галичу. Около 10% выражений было заимствовано у заключенных царской России, но вся эта субкультура, иерархия, ритуалы, речь, татуировки — все это родилось как раз в 20-е годы на Соловках. Криминальные элементы составляли только четверть от всех заключенных — там также были и белогвардейцы, и левые контрреволюционеры. И чекистов там сидело больше, чем попов. Сегодня принято говорить, что это было убийство русской церкви, но там погибли и тысячи социал-демократов, людей искусства, ученых, писателей, католических священников. Кроме русских, там сидели и чеченцы, и индусы, и китайцы, и поляки и, конечно, там были и чехи. Поэтому соловецкий язык — это причудливая смесь всех этих разных прослоек. Более того, еще не была ясно определена граница между жертвой и палачом: большую часть руководства и администрации лагеря составляли заключенные, а большинство казненных — бывшие чекисты. Всем им было суждено жить на этом отдаленном северном острове вместе.
— Давайте от романа перейдем к Вашей реальной жизни. Вы служили в ОМОНе, в 1996 году воевали в Чечне. Лично меня в этой связи удивило то, с какой покорностью и симпатией вы пишете в романе о чеченцах…
— …Но я их очень уважаю с человеческой точки зрения. Когда вы можете в непосредственной близости наблюдать определенные характерные черты того или иного народа, это позволяет составить о нем совершенно особенное мнение. Например, с ними мы понимаем друг друга без слов — с одного взгляда. Однако это совсем не та романтизация, к которой склонны европейцы, видящие в них гордых противников злой России. Но если бы они их повстречали, то совершенно растерялись бы.
— Мы, европейцы, честно говоря, растеряны и в случае вас, русских. Скажем, когда выходил чешский перевод Вашей книги «Ботинки, полные горячей водки», о Вас писали, что Вы — отличный писатель, но при этом политический экстремист от партии, которая отчасти нацистская, отчасти большевистская, а это то же самое, что махать красной тряпкой перед чешским быком. Так что такое на самом деле запрещенная Национал-большевистская партия?
— Это организация левого толка, не имеющая никакого отношения к нацизму, а слово национальный использовано в смысле «народный». Лично я — патриот, но в то же время и антифашист. Ставка на этнический национализм — это как раз то, из-за чего рушится Украина. Точно так же и для России это было бы пагубно — это понимает любой разумный человек.
— Обычно у нас о России пишут как о тоталитарном государстве. Каково Ваше мнение?
— Понимаете, все эти в разной степени скоординированные пропагандистские выкрики о том, что Россия превращается в Северную Корею, имеют очень мало общего с реальностью. Это я говорю как человек, который 15 лет был преследуемым оппозиционером Путина. В России мера творческой свободы, например для писателей, еще никогда не была такой, как сегодня. И поскольку я часто езжу в Европу, я могу со всей ответственностью заявить, что свободы писать о самых острых вопросах современного мира в России все еще больше, чем, скажем, в Англии или во Франции. Да, другое дело — проблемы, связанные с журналистикой и разоблачением коррупционных схем: это нечто иное, и там на карту поставлена жизнь.
— Вы также пишете как оппозиционный журналист в Нижнем Новгороде. Якобы Вас однажды даже вызвал на ковер в Кремль Владимир Путин, а Вы его просто вывели из себя. Что из этого является правдой?
— Как раз об этом я и говорю. Мы опубликовали сотни острых критических статей, и я, как видите, все еще жив. Та встреча была не вызовом на ковер, а беседой президента с писателями: в России это традиция. Диалог «царя и поэта» все еще считается нормальным явлением, а у вас подобная традиция сохранялась в виде «Патечников» («встречи по пятницам» — прим. ред.). И я, человек, который как раз в то время написал против него десятки очень резких статей, я провокационно спросил у Путина о его лучшем друге Тимченко, который тогда нелегально продавал третью часть российской нефти. И ничего — меня не посадили, не убили. Только через какое-то время мне позвонили люди из администрации Путина и сказали: «Захар, вы сумасшедший, что это на вас нашло — его никто, кроме вас, за последний год так из себя не выводил».
— И как Путин отреагировал?
— Ну, думаю, что он был вынужден совладать с собой. Он ужасно сморщил лицо, закусил губу и побледнел, но снес это. Говоря это, я не хочу умалять случаи ликвидации журналистов по политическому заказу, например Политковской. Но тут все сложнее. Утверждать, что Путин распорядился убить Политковскую в качестве подарка себе на день рождения, — это глупость.
— Какое на Вас, как на «поэта», произвел впечатление «царь» при личной встрече?
— Очень, очень особенное. С одной стороны, было ощущение, что перед вами стоит какой-то византийский правитель, который возносится мыслями в высшие сферы, далекие от нашей реальности, и не любит спускаться вниз. Но если уж что-то важное заставит его снизойти, он выглядит устрашающе. Но на обычные, земные вещи он почти не реагирует, позволяя им идти своим чередом. Политолог Белковский, например, написал книгу «Бизнес Владимира Путина», где доказывает, что сам Путин всякими побочными путями нажил 50 миллиардов евро. Книга продается, а Белковский на свободе. Эдуард Лимонов, автор романа «Это я — Эдичка», написал памфлет «Лимонов против Путина», где «проходится» по всей его семье. Книга продается, а Лимонов на свободе продолжает вещать, и его печатают в газете «Известия». И это экстремист, который, может, в Европе уже сидел бы: он организовал вооруженный протест, массовые протестные демонстрации. Так что людям на Западе следовало бы видеть и другие аспекты, а не монотонно повторять клише о тоталитаризме и деспотии.
— Но насколько нужно бояться России как державы, с которой у нас — не лучший опыт? В связи с вторжением 1968 года и риторикой Путина о необходимости защиты русских соотечественников у нас продолжает распространяться страх перед Россией. Не грозит ли нам, что однажды Путин плохо выспится и под тем же предлогом оккупирует Карловы Вары?
— Но вы же не серьезно это говорите! То, что мы долгое время считали Белоруссию и Украину странами, где чувствуем себя, как дома, — это совсем другое, потому что у нас общая тысячелетняя история. А то, о чем вы спрашиваете, — это паранойя. У меня сложилось впечатление, что все искренние заявления и призывы с нашей стороны к сотрудничеству в Европе всегда будут воспринимать так, как будто мы все равно хотим вас надуть. Поверьте, у России достаточно хлопот с самой собой. Вы можете спать спокойно. И еще по поводу 1968 года. Его нельзя рассматривать сегодня, почти через 50 лет, через призму 2014 года без контекста 1945 года. В России, или в СССР если хотите, в войне с фашизмом свои жизни отдали 27 миллионов человек. За нашу и вашу свободу, как сейчас любят говорить. Так что, конечно, вы можете себе представить, как для нас через 23 года это было важно. Сегодня уже все в прошлом, тем более что западные страны, которыми вы сегодня так восхищаетесь, сами одобрили вторжение, потому что боялись нарушить хрупкое равновесие послевоенного устройства мира. Но откуда этот иррациональный страх сегодня, если тот контекст, который там был, — уже отдаленная история?
— А что с Украиной?
— Это более сложный вопрос, но подобный конфликт не случился бы, если бы его не подготовили влиятельные силы, которые ожидают от него своей выгоды. Я имею в виду США. Да, метод, которым Крым присоединился к России, противоречив. Но русские на протяжении нескольких сотен лет проливали кровь в Крыму. Люди там говорят по-русски и чувствуют себя частью русской культуры. А Украина? Можете ли вы себе, например, представить, как бы отреагировали США, если бы Россия разожгла революцию в Мексике? Я боюсь, они были бы более бескомпромиссными.
— За последние недели Вы два раза побывали на Донбассе, куда привезли помощь для местных жителей. Какая там сегодня ситуация?
— В России поднялась волна солидарности с людьми на востоке Украины, особенно в связи с наступающей зимой. Люди не получают социальных пособий, денег, пенсий по инвалидности, нет газа и электричества. Мы собрали около 6 миллионов рублей, купили одежду, лекарства и продукты и отвезли на пяти грузовиках за два раза на место назначения.
— А что конкретно Вы везли?
— Во-первых, необходимые вещи для школ и больниц. Во-вторых, я скептически отношусь к коллективной раздаче помощи, поэтому через интернет я нашел телефонные номера людей, которым мы привезли то, что им было нужно, прямо домой. Инсулин для больных сахарным диабетом, продукты для семей с маленькими детьми, для раненых, инвалидов. Лекарства, продукты и теплую одежду. Что собрали, на то я и купил все и отвез. Ведь они — наши братья, на которых все наплевали. И Киев, и Москва, так что мы не можем оставить их погибать.
— А что там с российскими солдатами, о которых Россия говорит, что их нет, а Украина и НАТО подтверждает их присутствие?
— Первым из членов ополчения, которого я встретил, был 19-летний Илья. Дом, где он жил с семьей, уничтожили гранаты — выжил только он. У него нет денег, нет документов, нет жилья, ему нечего есть. Что ему делать? Он стал ополченцем. Что, ему надо идти на Украину, вербоваться в армию и стрелять по местам, где он родился и жил? И таких людей среди ополченцев большинство. Разумеется, там много русских, которые приехали помочь, среди них есть и военные, но как минимум 70% — это местные. Больше всего россиян там работают врачами, сестрами или занимаются обменом военнопленных и идентификацией погибших. Я сам встретил техников, которые ремонтируют ТЭЦ и электростанции, уничтоженные украинской армией.
— А чего они собственно хотят? Присоединиться к России? Автономии?
— Сейчас все это вторично. Сначала они хотели определенной меры автономии в рамках Украины, возможность говорить на родном языке. Потом их полгода бомбардировали, тысячи людей убили, всё уничтожили. А теперь Киев им любезно предлагает то же, чего они хотели вначале. Сначала там все уничтожили: заводы, инфраструктуру, больницы, школы, — по разным источникам, там погибло от 3 до 10 тысяч человек. В каждой семье есть погибшие, а в некоторых семьях убили всех. И теперь в Киеве делают вид, что хотят вести переговоры. Если бы мы применяли к тому, что происходит на Украине, европейские стандарты, то можно было бы сказать, что все это на грани геноцида. То есть после всего этого для них независимость от Киева — это необходимость, и со страной, которая полгода сбрасывала на них бомбы, они не хотят иметь ничего общего.
— И какой, по-вашему, есть выход?
— Для того чтобы вообще можно было начать искать пути выхода, нужно установить причины нынешнего хронического кризиса. Война на юго-востоке Украины — это лишь одно из ярких проявлений. Лично я сам симпатизировал тому политическому крылу повстанческих республик, которое причисляло себя к левым и хотело создать новое государство на принципах солидарности, без влияния олигархов, без коррупции, без гегемонии международных банковских структур и финансовых систем. Отдаленно что-то в духе скандинавских стран, которые прозорливо интегрировали левые ценности в практическую политику и функционируют, по сравнению с другими режимами, эффективно, при этом еще и научившись жить собственными ресурсами. В этом я и вижу выход. Не только для Донецка и Луганска, потому что это незаметные островки в бурном море чужих интересов, но и для России и Украины, для Европы и всего человечества.
Захар Прилепин — российский писатель, сын учителя и медсестры. Окончил филологический факультет университета им. Н. И. Лобачевского. В качестве солдата участвовал в чеченской войне 1996 и в 1999 году.
Комментариев нет:
Отправить комментарий