Я молюсь о тебе, брат...

27.08.14.
Наталья Лясковская
Столетие

 

Украинские силовики задержали в Иловайске Юрия Юрченко — поэта, драматурга, журналиста, актёра

Он в плену. Для меня это было особенно сильным ударом, потому что Юра — мой друг. Я попросила иеромонаха Романа (Матюшина) молиться о рабе Божием Юрии. Он написал: «Помоги ему, Господи! Человек хотел поступить по совести…».

Мы познакомились в Литературном институте, где оба учились.

Это потом я узнала, что он родился в Одесской пересыльной тюрьме в 1955 году. Как его мать туда попала, за что? «Для меня очень важно, что все мои корни там, что я сам с Украины, — рассказывал Юра в интервью, которое дал уже из Славянска. — Маму когда-то успели вывезти оттуда старшие сестры, но младший брат и родители так на Украине в голодомор и умерли. У мамы была очень тяжёлая жизнь. Её первый муж погиб под Москвой, и нужно было выживать. Она работала в Грозном, без документов, батрачила. А после войны, как в фильме «Вор» — буквальная история! — она познакомилась в поезде с человеком, не зная, кто он такой. Это был мой папа родной, который оказался профессиональным уголовником с первым сроком за убийство, которому расстрел заменили 25-ю годами, и потом он всё время сидел. А мама, когда в перерывах между отсидками он появлялся, и, естественно, не работал, кормила его и двоих детей — двух моих старших сестёр. Меня тогда ещё не было на свете. И чтобы их прокормить, подруги ей предложили, чтобы она с ними привезла из соседнего города — а дело было на Украине — мешки с солью. Ну, их на этом и взяли, дали по восемь лет. Это было в 52-м году. И она в Одессе, в пересыльной тюрьме, родила меня от папы, который в один из своих «перерывов на волю» просто приехал её навестить. Так что я родился от родного папы, от её законного мужа. А потом, осенью 55-го, вышел указ о досрочном освобождении беременных женщин и матерей с грудными детьми. Мне было тогда месяцев семь-восемь, и поскольку она ещё меня кормила, то я как бы маму и освободил. Но освободил как-то неудачно — оказалось, что единственным местом, где нам можно было жить, это 500 километров от Магадана, в тайге, в посёлке, в котором был один из самых тяжёлых лагерей». Там и прошли его детство и юность.

После седьмого класса школы он ушёл работать в старательскую артель —отца уже не было в живых, а с отчимом отношения у Юры не заладились. «У него была совершенно другая, в отличие от моего родного отца, судьба. Как у Солженицына, только срок тяжелее — он был офицером: переписка — и всё, расстрел. Он отсидел 18 лет. И последние два года досиживал, уже живя с нами, ему уже было полегче — он мог выходить, но на ночь должен был возвращаться на зону».

Он работал токарем на заводе в Магадане, докером на острове Шикотан, резчиком по дереву, докером, рабочим сцены в Сибири. Его носило по нашей великой стране из конца в конец, он знал голод, холод, человеческую жестокость и несправедливость...

Это закалило его характер. Он научился добиваться того, чего хотел. Обладая актёрским дарованием, прекрасной пластикой, обаянием, низким волнующим голосом, он мечтал стать актёром — и стал им.

Его чрезвычайно притягивала культура Грузии, да к тому ж он, одессит по рождению, «промёрз на Колыме», хотелось отогреться — и он подался на Кавказ. Работал художником-оформителем и артистом Грузинского театра пантомимы, в 1982 году закончил Грузинский театральный институт. Работал актёром в театрах Тбилиси, Хабаровска, Владивостока, Москвы. Играл центральные роли в пьесах А.П. Чехова, Е. Шварца, А. Брагинского, Ж.-Б. Мольера, Ж.-П. Сартра.

А в 1982 году Юра поступил в Московский Литературный институт им. А. М. Горького. Я его знала, как человека очень деликатного, спокойного, обладающего внутренним достоинством, умеющего слушать и понимать. Умеющего дружить по-настоящему — и с мужчинами, и с женщинами. Я и заподозрить тогда не могла, что за плечами этого красивого улыбчивого парня такие тяготы и испытания!

Мы, студенты, были, в основной массе своей, как говорится, начинающими писателями, а Юра с 1979 года уже вовсю печатался в журналах, альманахах и антологиях — «Юность», «Огонёк», «Театр», «Литературная учёба», «Драматург», «Литературная Грузия» и других: ему было, что сказать и о чём писать:

Я не помню уже ни о чём:
Встал товарный.
Впереди — чёрный лес, за плечом —
Столб фонарный.

Наугад, напролом, через лес —
Дрянь работа.
И однажды мне наперерез —
Тёмный кто-то...

Брат, возьми меня в темень свою,
В ночь фазанью:
Своего я всегда узнаю —
По
дыханью.

Что бы ни было (было, гляжу!) —
Мы — живые,
И я раны твои залижу
Ножевые...

С середины 80-х годов он начал писать и для театра. Издано семь книг его стихов и пьес.

Он всегда был чрезвычайно жаден и любопытен к жизни и к знаниям — самым разнообразным.

«Я научился читать в четыре года, и все окрестные таёжные библиотеки были моими, хоть формально они и не имели права выдавать мне книги. Очень важно, что все было в легкой доступности: ничего нет, нищета, а на полке — Бальзак, Мериме, Гюго, Толстой, Горький. Это и было мое «дошкольное чтение...»

Юра отлично декламировал и пел: «Я прекрасно себя чувствовал в Прибалтике, в Грузии, в Карелии, на Камчатке, в Средней Азии. Везде столько интересного, везде есть театры — езжай, работай! Бывало, меня не хотели публиковать: добавьте, мол, одно стихотворение про комсомольскую стройку — иначе всю подборку снимем, я отказывался. Но и не обижался ни на кого: брал гитару и ездил просто по стране с концертами. Я жил, как хотел!» Недаром впоследствии на моноспектали, в основу которых легли его стихи, собирались полные залы в России, Германии, Франции, Украины, Грузии, Швейцарии, Голландии. Да и стихи были хороши — задушевная зрелая лирика:

Сердце моё… Что тебе всё неможется?
Смотришь в манящий оконный проём…
Что ты? О чём ты дрожишь и тревожишься,
Глупое, бедное сердце моё?
Что тут не так? Здесь живёт человечество
Долгие сотни и тысячи лет —
Любит, страдает, тоскует, калечится…
Сердце моё, ведь другого-то — нет.

Так вышло, что после Литинститута мы расстались надолго.

Его линия жизни ушла высоко и далеко, он общался с легендарными современниками, со многими дружил, разрабатывал совместные проекты, ни на день не прекращал вести культурную деятельность.

Но в 1989 году, когда в нашей стране из-за перестройки честному актёру, поэту, литератору стало почти невозможно выжить, если только не идти «плясать» на ельцинских тусовках и выборах, Юрченко уехал сначала в Германию, а затем во Францию: «И я понял, что Европа не такая — ни Германия, ни Франция, какую я знал по фильмам с Бельмондо и Делоном. Мне важно было самому всё пощупать, а не воспринимать ту жизнь по рассказам».

Он окончил аспирантуру в Сорбонне по курсу «Русский поэтический театр», познакомился со своей будущей женой Дани. Однажды, стыдясь своего благополучия, он решил разыскать свою первую любовь, девочку из таёжного посёлка. «А вдруг у неё беда, помощь нужна?» — беспокоился Юра. «Да нет проблем: конечно, если что — сюда её привезём!» — ответила Дани. Вот такая она, французская жена русского поэта…

Да, он уехал, и всё у него сложилось хорошо. Но он никогда ни одного дурного слова не сказал о своей Родине! «На «Свободе» как-то брали интервью и говорят: «Вот, вы уехали, вы с режимом боролись... Да не боролся, отвечаю, я ни с каким режимом! — говорил он. — Меня выгоняли отовсюду — из комсомола, из пионеров по хулиганке. В партию не вступал, про партию не писал, когда мне говорили: надо что-то выкинуть из стихов по каким-то там мотивам — я не выкидывал. Мне от них ничего не надо было — я про привилегии всякие, про «хлеб с маслом». И они мне не мешали, я жил, как хотел. Я за последние 25 лет везде пожил — в Германии, в Швейцарии, Франции, поездил и могу сказать, что наш «совок» со всеми своими минусами ближе всех к человеку был, режим был человечнее, чем в этих странах. У меня таланты рано проявились — а я в этом «совке» не мог не раскрыть их рано. Даже в забытом Богом посёлке, где я жил, все носились вокруг меня: рисуешь? — вот тебе мольберт, вот этюдник. Хочешь играть на чём-нибудь? — иди в клуб, вот тебе мандолина, аккордеон и т. д. Моя сестра говорит: «Если бы я жила на Западе — в метро бы всю жизнь так и пропела, потому что там за всё платить надо». А у нас всё бесплатно было, в самом захудалом посёлке — клуб. Вот она там, в клубе, и допелась до того, что стала солисткой Большого театра! Лариса Юрченко 25 лет пела в Большом — и Русалку, и Ярославну. Моей дочери, которая выросла в центре Европы, в Мюнхене, потом в Париже, намного сложнее выживать с двумя языками, с двумя гражданствами, с жильём и там, и там».

Самого Юру в Европе ждал успех, которого он, опять же, достиг только своими усилиями: стал главой теперь уже известной во всём мире театральной ассоциации LES SAISONS RUSSES — «Русские сезоны в Париже».

В Москве он купил на собственные деньги квартиру в особняке на Сретенке, отремонтировал её и открыл «Театр поэта». Часть квартиры жилая, а часть — зал с балкончиком — там Юра репетируют с друзьями, московские поэты собираются по субботам...

Я снова встретилась с ним примерно полгода назад, в клубе Елены Черниковой «Творчество». Наши стихи были напечатаны в одном сборнике «Поэты настоящего времени», мы в один вечер читали их в «Библиоглобусе». Я поняла, что передо мной человек гораздо более зрелый, мудрый и интересный, чем в юности. Глубоко верующий человек. Юрий прошёл серьёзный нравственный путь. Мы вместе были на молебне о мире в Украине в Высоко-Петровском монастыре, затем на вечере памяти нашего недавно ушедшего из жизни друга. И вдруг Юра показался мне таким родным и близким! «Своим по дыханью…» Я была очень рада нашей встрече, неожиданным нескольким коротким серьёзным разговорам.

И вдруг узнаю: Юрченко уже в Славянске!

Что же случилось, почему этот человек, у которого всё в жизни, наконец, наладилось, сбылись его мечты, немолодой уже человек — бросил всё, «отодвинул в сторону свою лирику», по его словам, и уехал корреспондентом-переводчиком в воюющую Украину?

Ничего не случилось. Просто Юрченко, как настоящий человек, как настоящий мужчина, понял: невозможно уже находиться в стороне, когда страдают и гибнут соотечественники, когда в его родных местах льётся кровь. Он признавался, что окончательную точку в его решении проставили события в Одессе…

И он уехал — прямо из Молдовы, где принял участие в фестивале «Пушкинская горка», в горящий, обстреливаемый Славянск. Его репортажи для России, Франции и других стран Евросоюза рассказывали о том, что же на самом деле творится на Донбассе, они были честными и непредвзятыми. За несколько часов до задержания он сделал видеозапись разгромленного украинскими силовиками Иловайска.

Сегодня его обвиняют «в связях с ополченцами», а он просто рассказывал о людях, об их судьбах. Его героями были рядовые, беженцы, местные жители, старушки, дети.

Он присылал фотографии аиста на развороченной снарядом крыше, семейства ежей, отравленных фосфорной бомбой в Славянске, пожилых женщин с опухшими ногами, не выходящих из подвалов по несколько суток из-за бомбёжек, детей, которые привыкли экономить воду по глоточку. На одном фото он стоял на дне огромной воронки, оставленной миномётным снарядом украинской армии в жилом квартале Луганска…

Юрий Юрченко никогда не брал в руки оружие, он поэт, журналист, который знает, что такое честь и совесть.
Его жена, дочь, друзья — мы не знаем, где он. Знаем только, что он жив.

В нашей переписке последних дней перед его захватом мы стали называть друг друга «брат» и «сестра».

Я молюсь о тебе, брат...

Как и тысячи людей, которые любят тебя давно или узнали о твоей судьбе только сейчас — все те, кто подписал прошения о твоём освобождении, обращённые в ОБСЕ, ООН, президентам России, Франции и Украины.

Мы надеемся.

Специально для Столетия