21.07.15 Кирилл Коктыш
ИЗВЕСТИЯ
Политолог Кирилл Коктыш — о модели политического устройства, адекватной для России
Кирилл Коктыш. Фото из личного архива
30 лет — это достаточный срок, чтобы можно было подвести некоторые итоги. Что принес России перестроечный поворот, что мы потеряли и что приобрели, попытавшись усвоить новые ценности взамен существовавших? Да и взяли ли мы эти ценности, если сегодня Россия оказалась на пике цивилизационного противостояния с Западом? Насколько выгодной и честной была заключенная еще советскими элитами «сделка по приобретению у США демократии», в обмен на которую Россия по идее должна была получить свое весомое место в обновленном мире — но в итоге так и не получила?
Слово «сделка» тут употреблено совершенно осознанно: ведь и в массовом сознании, и, самое главное, в сознании элит демократия — это прежде всего некий бренд. Он состоит из набора последовательных процедур, полноценная реализация которых должна принести результат в виде западного, в первую очередь американского, качества жизни. В этом плане демократия в терминологии политического маркетинга — это прежде «продукт», который проще и выгоднее скопировать, нежели создавать свой, уникальный.
Наверное, именно это и имел в виду Дмитрий Медведев, когда заявлял в 2007 году на Давосском форуме, что «полноценная демократия в дополнительных определениях не нуждается». Главным же продавцом бренда (который при этом сохраняет за собой и авторские права, и функцию контроля качества, то есть по сути речь идет о франшизе) по умолчанию являются США.
Сегодня вопрос о структуре и справедливости сделки снова актуален как никогда раньше. Возможно, ответ на эти вопросы даст некоторые новые ключи к пониманию того, что именно происходит между Россией и США: в чем состоит конфликт и каким образом он может — может ли — быть снят? Этому посвящен специальный доклад «От процедурной демократии к демократии ценностной: переход от реагирования к инициативе», на днях опубликованный Центром актуальной политики.
Попытаемся разобраться в отдельных положения доклада.
Структура бренда процедурной демократии
Двумя важнейшими компонентами продаваемого США бренда являются, во-первых, процедуры по избранию органов государственной власти, которым граждане путем голосования делегируют свои полномочия, и во-вторых, свобода — которая в рамках «франшизы» трактуется исключительно как свобода индивида.
Любые ценности, превращаясь в политические институты, структурируют не только правила политической игры верхов, но и структуру повседневного запроса и жизненных установок низов: тем самым они определяют наполнение для таких понятий, как хорошее и плохое, правильное и неправильное, значимое и третьестепенное. Ни в коей мере не являются исключением и ценности бренда западной демократии. И задаваемые правила игры (и жизни) как минимум заслуживают пристального внимания.
Действительно, декларируемая первичность (вне зависимости от желаемого результата) электоральных процедур оставляет за кадром интересный аспект, а именно — ресурсную компоненту выборов. Как хорошо известно еще с начала 1990-х, выборы — это не просто шоу денег, это шоу очень больших денег. Взять их кандидат может только у корпораций, которые, инвестируя в политику, естественно, намерены их вернуть — что в реальности возможно только за счет «приватизации» ими какой-либо части системы принятия решений. Как показывает логика инвестирования, эти вложения должны окупиться и принести прибыль в пределах одного электорального цикла.
Таким образом, возведение в абсолют процедуры по факту превращает выборы в конкуренцию корпораций — в то время как собственно для общества она будет выглядеть как конкуренция кандидатов. Осознание этой реальности и привело к появлению в политологии термина «актор» в отношении политика. Метафора очень удачная — актера не бывает без режиссера, который и оплатил предвыборную кампанию. При этом политик, избирающийся за счет собственных средств, как правило, называется «субъектом».
Интерпретация концепта свободы исключительно как свободы индивидуальной заслуживает отдельного внимания.
По идее общий уровень свободы в любой политсистеме примерно одинаков, отличается только структура ее распределения между государством, обществом и индивидом. Так, свобода государства называется суверенитетом, свобода общества — это собственно и есть зона доминирования общественно значимых ценностей, выраженных через религию или идеологию, свобода индивида — это то пространство, которое остается личности в тех рамках, которые задаются свободой государства и общества. Любой существенный перекос, как правило, трансформирует политсистему, когда доминирующий субъект поглощает остальные: так, безраздельное господство государства выливается в авторитаризм и диктатуру, а общественно значимых ценностей — в разновидность теократии или идеократии.
Признание же в качестве единственно легитимной свободы индивидуальной столь же логичным образом ведет к фактическому «схлопыванию» естественных пространств и государства, и общества — последние превращаются в помехи на пути реализации индивида.
Это существенно меняет социальное пространство. Первым и главным следствием будет вымывание из структуры потребления нематериальных активов, таких как наука, искусство, образование и т.д.: в отсутствие очевидных общественно значимых ценностей их попросту невозможно сколь-нибудь убедительно оценить, поскольку именно общественные ценности и задают шкалу их оценки и придают им значимый смысл. Аналогичные процессы девальвации будут происходить и с политическими ценностями, задаваемыми государством.
Личные потребности индивида, избавленные от общественных и политических амбиций, будут невелики и будут сводиться большей частью к материальному потреблению. При этом слабость ценностных ориентиров в такой политсистеме предсказуемо будет повышать уровень потенциальной манипулируемости общества.
Таким образом, сочетание процедурной демократии и индивидуальной свободы на практике приводит не столько к народовластию, сколько к расчистке пространства для доминирования корпораций. Крупнейшие из них, транснациональные, по идее и должны стать главными действующими субъектами в демократизированной таким образом политсистеме.
Россия и процедурная демократия
Интенсивное усвоение процедурной демократии Россией приостановилось с дефолтом 1998 года. А с весны 1999 года, с разворота Евгения Примакова над Атлантикой, российское государство начало постепенно возвращать себе утраченные полномочия и дееспособность — как внешне-, так и внутриполитическую.
Высокие нефтяные цены в течение 2000-х способствовали дальнейшему накоплению ресурсов у государства, позволив ему в полной мере восстановить суверенитет. Правда, спасение государством себя не затронуло процесс девальвации общественно значимых ценностей, то есть зоны свободы общества. Более того, тому осталась и законодательная преграда: как известно, 13-я статья российской Конституции прямо запрещает наличие у государства официальной идеологии.
С началом развития нынешних событий на Украине и конфронтации с Западом можно говорить и о начале полного отторжения, уже на уровне 88% населения России, ценностей процедурной демократии. Можно сказать, что по мере дестабилизации Украины и развертывания «санкционной войны» возник феномен беспрецедентной консолидации российского общества вокруг фигуры Путина. Таким образом, сделка начала 1990-х, не принеся результата в виде роста качества жизни (который она и не могла, впрочем, принести), оказалась расторгнута сегодняшним консенсусом российского общества и власти.
При этом проснулось в России именно общество. Именно этим объясняется тот феномен, что западное давление стало порождать не индивидуальный протест, как это было бы в «правильном», демократизированном в духе процедурной демократии обществе, а коллективную консолидацию. Российский лидер в символическом плане отстаивает те ценности, которые российское общество на самом деле мыслит основой своей идентичности. И в первую очередь речь идет о ценности справедливости.
Нужен ли России свой концепт демократии?
В свое время император Константин, решая сложнейшую задачу балансирования интересов власти и общества, создал формулу, легшую в основу и Византийского государства, и Православия: общество должно являться третейским судьей и в отношении власти светской, то есть исполнительной, и церковной, то есть законодательной. Судить общество должно было на основе доминирующих представлений о справедливости, а определение справедливого и несправедливого и было главным содержанием византийского публичного политического дискурса.
Эта установка в полной мере дошла и до нашего времени: право судить власть, однажды данное обществу и ставшее частью его самосознания, забрать обратно невозможно, оно будет воспроизводиться в поколениях в качестве неотъемлемой части картины мира. Правда, воспроизводиться будет с изъятиями: в конструкции Константина был предусмотрен уполномоченный институт экспертов (в терминологии того времени — богословов), который и «переводил» невразумительные народные чаяния на рациональный язык политики.
В ходе же российского развития этот институт не пережил пертурбации ХVI века. Его утеря, разорвавшая канал обратной связи между властью и обществом, и стала одной из структурных причин перехода России к «взрывному» типу эволюции в последующие столетия. Причиной было то, что самосознание российским обществом своего права быть судьей в отношении всех видов власти в полной мере сохранилось, вследствие чего стали возможны и «легитимный бунт», и «легитимное игнорирование приказов». При этом общество сохранило за собой и право присваивать статусы: собор Василия Блаженного, один из наиболее ярких символов России, получил свое название от народа, причем вопреки воле и царя, и патриарха.
Как известно, мировоззренческие паттерны — одни из самых живучих: общество может сменить картину мира, перейти из эпохи религиозной в атеистическую или идеологическую, а несущая конструкция картины мира будет оставаться всё той же, меняя лишь оболочку, но не суть. Сегодняшний российский консенсус, когда зримая часть общества консолидировалась вокруг фигуры Путина, есть не что иное, как результат «попадания» российского президента в унисон с оценками и суждениями общества.
Но это, как минимум, значит, что ценности российского массового сознания, в части его представления о справедливом и несправедливом, остались в полной мере живыми и актуальными — даже несмотря на практически 30-летнюю эрозию и прямое разрушение институтов, ответственных за их поддержание. Что в принципе делает возможной неплохую перспективу — когда за отторжением процедурной демократии последует не выход «в никуда», а переход к собственной, основанной на ценности справедливости концепции демократии.
Такое изменение российской идентичности могло бы оказаться не только внутрироссийским событием: подобный исключающий внешнее влияние концепт мог бы оказаться востребованным и в рамках Евразийского экономического союза, и в рамках ШОС, и в рамках БРИКС. При этом, что интересно, по этимологии он был бы, безусловно, абсолютно европейским: континентальная Европа, в отличие от англосаксонского мира, порождала исключительно ценностные, а не процедурные, концепции демократии.
Слово «сделка» тут употреблено совершенно осознанно: ведь и в массовом сознании, и, самое главное, в сознании элит демократия — это прежде всего некий бренд. Он состоит из набора последовательных процедур, полноценная реализация которых должна принести результат в виде западного, в первую очередь американского, качества жизни. В этом плане демократия в терминологии политического маркетинга — это прежде «продукт», который проще и выгоднее скопировать, нежели создавать свой, уникальный.
Наверное, именно это и имел в виду Дмитрий Медведев, когда заявлял в 2007 году на Давосском форуме, что «полноценная демократия в дополнительных определениях не нуждается». Главным же продавцом бренда (который при этом сохраняет за собой и авторские права, и функцию контроля качества, то есть по сути речь идет о франшизе) по умолчанию являются США.
Сегодня вопрос о структуре и справедливости сделки снова актуален как никогда раньше. Возможно, ответ на эти вопросы даст некоторые новые ключи к пониманию того, что именно происходит между Россией и США: в чем состоит конфликт и каким образом он может — может ли — быть снят? Этому посвящен специальный доклад «От процедурной демократии к демократии ценностной: переход от реагирования к инициативе», на днях опубликованный Центром актуальной политики.
Попытаемся разобраться в отдельных положения доклада.
Структура бренда процедурной демократии
Двумя важнейшими компонентами продаваемого США бренда являются, во-первых, процедуры по избранию органов государственной власти, которым граждане путем голосования делегируют свои полномочия, и во-вторых, свобода — которая в рамках «франшизы» трактуется исключительно как свобода индивида.
Любые ценности, превращаясь в политические институты, структурируют не только правила политической игры верхов, но и структуру повседневного запроса и жизненных установок низов: тем самым они определяют наполнение для таких понятий, как хорошее и плохое, правильное и неправильное, значимое и третьестепенное. Ни в коей мере не являются исключением и ценности бренда западной демократии. И задаваемые правила игры (и жизни) как минимум заслуживают пристального внимания.
Действительно, декларируемая первичность (вне зависимости от желаемого результата) электоральных процедур оставляет за кадром интересный аспект, а именно — ресурсную компоненту выборов. Как хорошо известно еще с начала 1990-х, выборы — это не просто шоу денег, это шоу очень больших денег. Взять их кандидат может только у корпораций, которые, инвестируя в политику, естественно, намерены их вернуть — что в реальности возможно только за счет «приватизации» ими какой-либо части системы принятия решений. Как показывает логика инвестирования, эти вложения должны окупиться и принести прибыль в пределах одного электорального цикла.
Таким образом, возведение в абсолют процедуры по факту превращает выборы в конкуренцию корпораций — в то время как собственно для общества она будет выглядеть как конкуренция кандидатов. Осознание этой реальности и привело к появлению в политологии термина «актор» в отношении политика. Метафора очень удачная — актера не бывает без режиссера, который и оплатил предвыборную кампанию. При этом политик, избирающийся за счет собственных средств, как правило, называется «субъектом».
Интерпретация концепта свободы исключительно как свободы индивидуальной заслуживает отдельного внимания.
По идее общий уровень свободы в любой политсистеме примерно одинаков, отличается только структура ее распределения между государством, обществом и индивидом. Так, свобода государства называется суверенитетом, свобода общества — это собственно и есть зона доминирования общественно значимых ценностей, выраженных через религию или идеологию, свобода индивида — это то пространство, которое остается личности в тех рамках, которые задаются свободой государства и общества. Любой существенный перекос, как правило, трансформирует политсистему, когда доминирующий субъект поглощает остальные: так, безраздельное господство государства выливается в авторитаризм и диктатуру, а общественно значимых ценностей — в разновидность теократии или идеократии.
Признание же в качестве единственно легитимной свободы индивидуальной столь же логичным образом ведет к фактическому «схлопыванию» естественных пространств и государства, и общества — последние превращаются в помехи на пути реализации индивида.
Это существенно меняет социальное пространство. Первым и главным следствием будет вымывание из структуры потребления нематериальных активов, таких как наука, искусство, образование и т.д.: в отсутствие очевидных общественно значимых ценностей их попросту невозможно сколь-нибудь убедительно оценить, поскольку именно общественные ценности и задают шкалу их оценки и придают им значимый смысл. Аналогичные процессы девальвации будут происходить и с политическими ценностями, задаваемыми государством.
Личные потребности индивида, избавленные от общественных и политических амбиций, будут невелики и будут сводиться большей частью к материальному потреблению. При этом слабость ценностных ориентиров в такой политсистеме предсказуемо будет повышать уровень потенциальной манипулируемости общества.
Таким образом, сочетание процедурной демократии и индивидуальной свободы на практике приводит не столько к народовластию, сколько к расчистке пространства для доминирования корпораций. Крупнейшие из них, транснациональные, по идее и должны стать главными действующими субъектами в демократизированной таким образом политсистеме.
Россия и процедурная демократия
Интенсивное усвоение процедурной демократии Россией приостановилось с дефолтом 1998 года. А с весны 1999 года, с разворота Евгения Примакова над Атлантикой, российское государство начало постепенно возвращать себе утраченные полномочия и дееспособность — как внешне-, так и внутриполитическую.
Высокие нефтяные цены в течение 2000-х способствовали дальнейшему накоплению ресурсов у государства, позволив ему в полной мере восстановить суверенитет. Правда, спасение государством себя не затронуло процесс девальвации общественно значимых ценностей, то есть зоны свободы общества. Более того, тому осталась и законодательная преграда: как известно, 13-я статья российской Конституции прямо запрещает наличие у государства официальной идеологии.
С началом развития нынешних событий на Украине и конфронтации с Западом можно говорить и о начале полного отторжения, уже на уровне 88% населения России, ценностей процедурной демократии. Можно сказать, что по мере дестабилизации Украины и развертывания «санкционной войны» возник феномен беспрецедентной консолидации российского общества вокруг фигуры Путина. Таким образом, сделка начала 1990-х, не принеся результата в виде роста качества жизни (который она и не могла, впрочем, принести), оказалась расторгнута сегодняшним консенсусом российского общества и власти.
При этом проснулось в России именно общество. Именно этим объясняется тот феномен, что западное давление стало порождать не индивидуальный протест, как это было бы в «правильном», демократизированном в духе процедурной демократии обществе, а коллективную консолидацию. Российский лидер в символическом плане отстаивает те ценности, которые российское общество на самом деле мыслит основой своей идентичности. И в первую очередь речь идет о ценности справедливости.
Нужен ли России свой концепт демократии?
В свое время император Константин, решая сложнейшую задачу балансирования интересов власти и общества, создал формулу, легшую в основу и Византийского государства, и Православия: общество должно являться третейским судьей и в отношении власти светской, то есть исполнительной, и церковной, то есть законодательной. Судить общество должно было на основе доминирующих представлений о справедливости, а определение справедливого и несправедливого и было главным содержанием византийского публичного политического дискурса.
Эта установка в полной мере дошла и до нашего времени: право судить власть, однажды данное обществу и ставшее частью его самосознания, забрать обратно невозможно, оно будет воспроизводиться в поколениях в качестве неотъемлемой части картины мира. Правда, воспроизводиться будет с изъятиями: в конструкции Константина был предусмотрен уполномоченный институт экспертов (в терминологии того времени — богословов), который и «переводил» невразумительные народные чаяния на рациональный язык политики.
В ходе же российского развития этот институт не пережил пертурбации ХVI века. Его утеря, разорвавшая канал обратной связи между властью и обществом, и стала одной из структурных причин перехода России к «взрывному» типу эволюции в последующие столетия. Причиной было то, что самосознание российским обществом своего права быть судьей в отношении всех видов власти в полной мере сохранилось, вследствие чего стали возможны и «легитимный бунт», и «легитимное игнорирование приказов». При этом общество сохранило за собой и право присваивать статусы: собор Василия Блаженного, один из наиболее ярких символов России, получил свое название от народа, причем вопреки воле и царя, и патриарха.
Как известно, мировоззренческие паттерны — одни из самых живучих: общество может сменить картину мира, перейти из эпохи религиозной в атеистическую или идеологическую, а несущая конструкция картины мира будет оставаться всё той же, меняя лишь оболочку, но не суть. Сегодняшний российский консенсус, когда зримая часть общества консолидировалась вокруг фигуры Путина, есть не что иное, как результат «попадания» российского президента в унисон с оценками и суждениями общества.
Но это, как минимум, значит, что ценности российского массового сознания, в части его представления о справедливом и несправедливом, остались в полной мере живыми и актуальными — даже несмотря на практически 30-летнюю эрозию и прямое разрушение институтов, ответственных за их поддержание. Что в принципе делает возможной неплохую перспективу — когда за отторжением процедурной демократии последует не выход «в никуда», а переход к собственной, основанной на ценности справедливости концепции демократии.
Такое изменение российской идентичности могло бы оказаться не только внутрироссийским событием: подобный исключающий внешнее влияние концепт мог бы оказаться востребованным и в рамках Евразийского экономического союза, и в рамках ШОС, и в рамках БРИКС. При этом, что интересно, по этимологии он был бы, безусловно, абсолютно европейским: континентальная Европа, в отличие от англосаксонского мира, порождала исключительно ценностные, а не процедурные, концепции демократии.
Комментариев нет:
Отправить комментарий