18.07.16Захар Прилепин
Первое письмо. Моторола дома
Второе письмо. Анна
Третье письмо. Таймураз
Четвёртое письмо. На связи Украина
Рассказывает, как была контужена. У неё всегда получается так, что вокруг неё разворачивающиеся события выглядят забавными, почти праздничными. То, что в данном случае эти события называются бомбёжкой, значения не имеет.
— ...Мы были на Октябрьском. Идём, а собак нету — плохой признак. Та ладно, пошли. Я только один кадр сняла на пятом этаже, опять эта херня летит. Я даже не поняла, что это снаряд: подумала, что это... что-то живое летит. И только — бабах! — и как начали эту площадку бомбить. Я падаю, разбила себе локоть — там трещина была. Накрыла собой фотоаппарат, я же не могу на него лечь. Мне женщина, которая была со мной: «Ты как поплавок стояла!» И чего я его спасала — не знаю... Потом она кричит: «Побежали в мамин подъезд, у меня есть ключ!» Я ей говорю, что бежать нельзя. Но она всё равно подорвалась, бежит. Я за ней, потому что не могу её оставить. Мы залетели в подъезд, упало ещё три снаряда. Думаю: уже всё. Чуть приоткрыла дверь — и прямо возле двери 82-й к-а-ак гахнул! Я вообще думала, что у меня вот это ухо вырвало с корнем. Ничего не слышу — и начинаю смеяться. Света, говорю, я, кажется, оглохла.
...Долго слышала еле-еле. Потом стало получше… Но всё равно и сегодня слышу не очень хорошо. Когда телефон беру, иногда забываю, на это ухо ставлю и думаю, что телефон не работает.
— Не лечилась?
— Нет, тогда было много работы.
Вообще: у неё всегда много работы. Она без работы не живёт, Ирина.
Миловидная — хотя черты лица не очень запоминающиеся, обаятельная женщина за сорок. Очень активная, очень говорливая, слышен одесский акцент.
Ну и: бесстрашная, чего уж тут.
Тут не «гвозди бы делать из этих людей», а «мужчин бы делать из таких женщин».
***
Она приехала сюда, в Донецк, из Одессы.
Там последнее время работала журналисткой. Мы об этом ещё расскажем.
Однажды с предложением работы на неё вышел Анатолий Шарий, тот самый украинский журналист и видеоблогер, от имени которого трясёт всю замайданную публику. Человек, раскрывший невероятное количество украинских медийных фейков (а эти клоуны всё рассказывают про «распятого мальчика»), разложивший по полочкам десятки коррупционных схем (а им всё нипочём), показавший лицом публике откровенных нацистских убийц, отлично себя чувствующих в нынешнем Киеве, в нынешней Одессе, в нынешнем Харькове (а они всё талдычат про террориста Стрелкова)…
Шария хотят убить, его ищут, он постоянно меняет место жительства и один делает столько, сколько иной государственный телеканал не потянул бы. Ну, верней, не один, а с Ириной.
Ирина выезжает на каждый обстрел, каждую бомбёжку.
Кроме всего прочего, она фактически ежедневно находит в Донецке, в прифронтовой полосе, одинокую бабушку, чаще всего в разбомблённом доме. И передаёт каждой по восемь тысяч рублей (имени Шария не называя, а зачем): чтоб хоть чуть полегче было этот кошмар перенести.
Ни расписок, ни справок не берут: просто отдают деньги. Таких бабушек — уже более трёхсот.
То есть перед нами не только небольшой государственный телеканал, но и отдельная социальная служба.
Только бы в подобной социальной службе работало бы человек -надцать или -надцать пять и на телеканале ещё столько же, плюс генеральный директор, зам директора и две их секретарши.
А тут — обходятся малыми силами.
Вернее: огромными силами маленькой женщины.
***
Проблема у Ирины — техническая: не так просто найти таксиста, который будет лететь не прочь от места бомбёжки, а ровно к месту бомбёжки; да ещё и ждать там, пока эта взбалмошная женщина всё снимает.
В процессе проб и ошибок нашёлся один местный мужчина: интеллигентного, вовсе не героического вида, в очках, приветливый, внимательный.
— И сколько же ты платишь ему за такие поездки? — спрашиваю.
— Да по тарифу. — отвечает Ирина спокойно, — Я же у него постоянный клиент. Он уже настолько привык к моей работе, что помогает мне. Допустим, приехали на обстрел, пока я снимаю, он уже выскочил из машины, с людьми поговорил, узнал, где ещё упало. Или бабушек — он уже знает, какие мне нужны бабушки, он их высматривает. Последний раз собираемся выезжать, он говорит: «Моросит же, они в такую погоду не гуляют, давай подождём...» Он уже как спец по бабушкам.
— Какие славные люди есть на свете.
— Он всё повидал. И машина его побита, и обстрелянный. Где мы только с ним не бывали. Я помню, мы были на Буслаева — сильно стреляли там, туда вообще никто не добирался. Одна женщина хлеб там развозила людям, и я ездила — и больше никто. Подъезжаем, а пацаны наши ополченцы стоят — они в шоке, что мы приехали. Я вышла, поговорила, поснимала. Они дали мне проводника, — потому что там растяжки стоят, — он поводил нас. Уже собираемся назад, такси стоит. И пацаны говорят: «Давай, делай ноги отсюда, потому что минут через 5-10 прилёты начнутся». Ну, я со всеми за руку здороваюсь, обнялись ещё раз. Я достала сигареты: всё, что у меня есть, я всё время с сигаретами езжу. «Пока!» — «Пока». «На память давайте сфотографируемся?» — «Давайте». Таксист сидит, его телепает. У него, когда нервничает, привычка поправлять воротник. Он этот воротник дёргает. Наконец, я сажусь. Он разворачивается и как дал газу. Я ему говорю: «Куда спешим? Снаряд летит 1000 метров в секунду. Кого догнать хотим? Мы не можем от него убежать, можем только его догнать... Просто расслабься, бояться не надо». И он, раз так, вздохнул, сбавил газ, голову опустил, и мы поехали. Ну, молодец дядька.
***
— Я хотела с двух сторон посмотреть на войну. Сначала была на украинской стороне, в Песках. Это же надо, чтобы меня так занесло! В первый же день на войне я попадаю под бомбёжку там. У меня где-то есть кадры, как глина падает мне на голову и я всё время делаю так: ой, ой, ой. У ВСУ началось наступление, они грузят БК и кричат: «Что ты стоишь? Каску надень!» — там во дворе лежала гора касок. И я подбегаю, хватаю каску, а она — в свежей крови. Я говорю: «Такую не одену». — «Ну как хочешь, стой, курица, без каски». Они со своих убитых и раненых пособирали только что эти каски... Я к тому моменту не то что не была под бомбёжкой, но даже не видела бронетехники. Я другому журналисту кричу: «Смотри, танк, танк, настоящий танк!» Они на меня все эдак смотрят... Короче, я произвела на них ошеломляющее впечатление.
Потом приехала на Донбасс. Сняла квартиру: у меня с окна аэропорт видно было, то есть я в зоне прострела поселилась. В первые дни написала две-три статьи, с людьми поговорила и отправилась в детский центр для детей с ДЦП — туда был прилёт «Града». У них это было уже в четвёртый раз. Один снаряд «Града» упал в кушетку в массажном кабинете, прошил кушетку и — торчал. Приехали сапёры, а я там снимаю. Сапёры подняли кушетку, говорят — да, «Град». И они начали его вытягивать, а он не достаётся — его нужно чем-то выдёргивать.
Там был парень с позывным Воробей, он такую фразу сказал: «Все нормальные люди пусть выйдут, а вы можете остаться» — и на меня кивнул.
Они привязали трос к «Граду», кинули трос в окно, привязали к машине «Шкода». Я вышла и из-за угла снимаю. За рулём сидел Воробей. Он завёлся и под «Ламбаду» — так жжжжжи, жжжжжи — газует, тянет эту «градину». Я кричу ему: «Сцепление спалишь» — уже дым пошёл. Не может вытянуть «Шкода». А тут по дорожке едет дедушка в тракторе. Ему: «Батя, сюда, сюда». Воробей говорит: «Батя, вылезь, я дёрну». А он: «Я сам дёрну».
— Он знал, что будет дёргать?
— Нет. Потянул, а этот трактор аж поднимается. Я это всё снимаю. Дёргает, со второй или третьей попытки «градина» вылетает вместе с тросом на асфальт. Тракторист вышел, посмотрел и вот так сделал, — Ирина изображает, как у человека появляется обморочное состояние и он на несколько секунд теряет координацию. — А Воробей его по плечу: «Что, батя, обделался? Ты герой, батя, герой!»
Воробей потом погиб. Незадолго до смерти просил, когда он погибнет — чтобы мне об этом сказали. Он хотел, чтоб я о нём написала.
...А тогда я сняла этот сюжет про Воробья, трактор и «Град» и кинула Толе Шарию посмотреть. Я с ним до этого уже общалась. Он говорит: «Ты не можешь в Донецке остаться на месяц поработать? Не боишься?» Я ему говорю: конечно, останусь. Звоню дочке, а у неё припадок. «Ты что, обалдела? — кричит, — Ты же с собой вещей не взяла!»
Так я приехала на три дня, а прожила в той квартире с видом на аэропорт год. Я все прелести бомбёжки знаю, всё, всё, всё. Мне даже интересно было там жить — всё видно, и недалеко бегать, потому что транспорт не ходил там. Когда прилёты снимала — аж к Путиловскому мосту пробежку делала.
Долгое время я делала 25 роликов в месяц о людях Донбасса. Мы показывали быт: как люди живут, как переносят войну, какие-то чувства. Наша цель была — люди. Армия — это само собой, но это опять же в том плане, если перед нами — человек. Вот в аэропорту я снимала, когда его штурмовали — какие классные ребята там стояли! Я ездила к ним не на десять минут, а на целый день. А чаще всего было два дня подряд. С утра и до темноты рядом с ними была. Вот мы сидим там, холодно, сквозняк, ветер воет — и ребята постепенно начали мне доверять. С ними нужно сначала общаться, а потом только писать. И мы уже настолько подружились, что они мне говорят — на, стреляй по бутылкам. Я говорю — нет, я не буду. Они же не знали, чем меня угостить — у них же там ничего нету. Они могут отблагодарить только тем, что есть: «Хочешь хотя бы пострелять, Ирин?»
***
— Я очень боялась, что Толя меня уволит с позором, — признаётся Ирина. — «Вот чего она боится, — с доброй иронией думаю я, — в донецком аэропорту торчать не боится, в зоне обстрелов жить не боится, а Шария боится», — Я очень много работала и не успевала первое время. Он обычно пишет: «Хай, где видео?» Если слово «хай» — то это он уже злится. Обычно он: «Привет, там всё нормально?» А если первое слово «хай», — то он нервничает. Я когда вижу «хай, где видео?», сразу говорю: на диске, сейчас буду грузить. Он очень много работает, и такие же требования у него ко мне. Кто бы знал, как он эти видео монтирует. Даже военкор Грэм Филлипс меня спрашивал: «Как Шарий это делает? Это же какая работа! Я один монтирую видео три дня, а у него столько выходит! Несколько роликов в день!» А Толя просто везде работает: в автобусе, метро, в машине, в лодке, на корабле.
Я ему на ю-туб сначала кидала материал. Я в компьютерах не разбираюсь и телефон даже иногда забываю, как включается. Он мне говорит, что ему не подходит ю-туб: очень долго скачивать. Пишет мне: «Я в машине сижу и вот это скачиваю. Архивируй и кидай на диск». Думаю: Боже, как это делать. Но сама говорю: хорошо, я разберусь. Проходит месяц, он спрашивает — ты разобралась с архивацией? Говорю: я сегодня сяду, разберусь. Проходит три дня, сообщение от Шария: видео не принимается пока не разберешься. И я начинаю в панике разбираться. Часа за два разобралась, скинула ему, он такой: «О, Аллилуйя!»
***
Однажды Ирина делала на площади Донецка опрос молодых людей, в основном из числа недавно вернувшихся: что они знают об идущей войне, что думают.
Ответы были не самые впечатляющие: знали мало и думали про это не очень.
Молодёжи тут всякой хватает. Одни сидели в подвалах два года, а другие приехали две недели назад. И таких очень много. И что у них на уме — не то чтоб большой вопрос — а просто ничего особенного там нет.
Но в Донецке на этот ролик многие всерьёз обиделись, особенно журналисты.
Мол, мы тебя, Ирина, тут приютили, а ты нам тут такое подкладываешь.
Понятное дело, и сама Ирина была огорчена, а Шарий, говорят, вообще слёг от удивления и некоторого, знаете, разочарования.
...На днях я подошёл к Захарченко, сказал, что надо как-то поговорить: и с местными журналистами, и с Ириной. Разъяснить ситуацию.
— Ты сам этот ролик видел? — спросил Захарченко.
— Не имеет значения, — сказал я. — Если убрать отсюда Ирину, у коллективного Майдана, СБУ и лично Порошенко будет праздник. Они все мечтают рассорить Шария и Донецк.
Захарченко помолчал.
На другой день говорит:
— Хочу с Ириной встретиться. Надо поговорить.
***
— Ополченцы не любят рассказывать о себе, не дают интервью, — признаётся мне Ирина. — Особенно они не любят журналистов из Голландии там, или Германии. Очень жёстко с ними, показали экскурсию и всё: «Вон отсюда, сели и уехали», — именно так и говорят.
Помню, Мёд — такой позывной, у него «Утёс» стоял, и немцы туда приехали. Я с этими немцами хожу, меня ополченцы уже хорошо знают. Мёд подходит к немцу и говорит: «Иди сюда». Берёт так, вытирает пыль и говорит: «1943-й год выпуска. Вот с это херни мой дед твоего еб*шил». А переводчик стоит и молчит. Мёд говорит: «Переводи». Тот молчит. Мёд так автомат одной рукой профессионально сбрасывает с плеча и наводит: «Я что сказал?» Потом идём, там ступеньки вниз, и Мёд говорит: «Сюда нельзя, стоять! — только так он с немцами разговаривал. — Там наши «глаза». Глаза, уё*ывайте оттуда». Слышу: шур, шур, шур, наблюдатель ушёл. «Всё, глаза ушли, идём».
А потом Мёд немцам говорит: «Почему ваша Меркель такая бл*дь?» А они молчат, они его уже боялись. Я смеюсь, прошу: прекрати. А он опять так автомат одной рукой так ф-ф-фух: «Я что-то не понял, переводи».
В общем пообщался с ними и говорит: «Всё, вы мне надоели, нахер отсюда». Они уходят, немец мне показывает, мол, пошли в автобус. Я говорю: не, не, не, я остаюсь. Он так посмотрел на меня… Ну, сложно описать, как.
Этот Мёд и говорит: «Ира как человек приезжает сюда и привозит нам торбы покушать и покурить, а вы как немцы — с пустыми руками».
Ополченцы мне много рассказали вещей, которые в принципе нужно чуть-чуть притормозить. Они не всегда осознают масштаба аудитории Шария. Что-то ляпнут, а им таких трамублей на следующий день выпишут.
***
— Удачные вещи часто получаются совсем случайно. — признаётся Ирина.
...Снимали Горловку. Там такая дырка была в стене огромная. Прямое попадание 220-м. Штуки три было этих попадания. Я выхожу, люди стоят, смотрят на нас, а в сторонке — какой-то дед. Почему я обратила на него внимание? Я же с Одессы, а он — чисто одесский еврей: шортики выше пупка, ремешочек. Я говорю: ничего себе, еврей с Привоза. Мне стало интересно, что это за дед. Подошла заговорила с ним, слышу акцент — ага, угадала, и он говорит: «Я друг Путина». А нам уже уезжать нужно. Я ему: приеду через два дня, хорошо? Отвечает: хорошо.
И я его записала. Получилось офигенское интервью. Это человек, который реально вырос с Путиным. И Путин был у него шафером на свадьбе!
Толя говорит, как ты его нашла? Абсолютно случайно.
Там был миллион просмотров.
Дед мне сразу говорит: «Я хочу гонорар». Спрашиваю: сколько, 200 гривен хватит? Говорит: «Хватит. И у меня будет важное условие: чтобы в кадр вошёл мой кот. Снимите моего кота».
Что делать, я снимаю, дед вышел в другую комнату, а я Толе шепчу в камеру: «Толя, извини, но мне нужно снять кота».
Толя говорит потом: «Я рыдал».
***
— Украинских военных ты тоже видела. Что это за люди?
— Я застала интересный период… Вот Карловка, мост идёт бетонный, а дальше уже Пески. Следом аэропорт как на ладони. На мосту в Карловке стояли ещё даже не вэсэушники, а те, которых призвали первыми — кого на 10, кого на 40 дней, — и тут их — хоп! — и на три месяца на передок. Как они могли необкатанных гражданских людей кинуть на передок?
Кто-то из них был учителем, кто-то мелкий бизнес имел — такие люди там стояли. Хорошие пацаны, на самом деле.
От моста до штаба там был такой поворот, где нужно было успеть повернуть в Пески, потому что дальше уже блокпост ДНР стоял. Мы когда поехали в Пески, нам сказали: «Не забудьте повернуть — дальше ДНР, они стрелять начнут». А для меня ДНР — это свои. Я не боялась. Генку, водителя, трусило, а я как-то спокойно. Я тогда ещё не понимала, что такое война. И мы, в общем, забыли про поворотик, проехали его — и едем на ДНР. По нам начинают стрелять. Генка на месте разворачивается, и мы обратно.
Снова приезжаем к мосту. А украинские солдаты только кушать сели, чай пить. И ругаются: «Как же вы проехали!» И один из Кировограда говорит: «Я поеду с ними, покажу дорогу». Ему говорят: «Ты что, больной? Тебе что, жить надоело?» Но этот солдат сел с нами, вот так поставил автомат и нас сопроводил.
Генке сказали: «Едь на большой скорости, потому что простреливают». Генка выжал всё, что можно из машины выжать, — а там дом стоял в саже, почти не видный — и мы чуть в него не влепились. А Генка очень профессиональный водитель. Он как-то вывернул руль, спас нас.
И так этот солдат доставил нас в штаб, рискуя собой.
Хорошие такие мальчики были тогда… не злые. Один с красными глазами с Запорожья — заплаканный какой-то был. Он говорит: «Я тут не высыпаюсь, я домой хочу. Что они упёрлись в этот Донбасс? Ну не хотят они с нами. Отдали бы этот Донбасс». При всех говорил, не тушуясь. Тогда ещё не боялись.
***
— Из донецкого аэропорта забирали мы пленных. — продолжает Ирина в другой раз, — Отмороженных, без ног, без рук. Когда уже всё закончилось. Я к ним ходила, с ними разговаривала. Я им кушать носила. Зубные щётки, пасты. Причём одну сумку несла на третий этаж, нашим пацанам, а вторую наверх — «киборгам». Медсёстры говорят: «Они нас убивают, а вы их кормите». Я говорю: «Они нас убивают, а вы их лечите». Мы же не фашисты.
И «киборги» мне божились, клялись, что не будут больше воевать. Я с ними много разговаривала на разные темы. Там был один мальчик — Остап, без ноги, отрезали под корень — 20 лет ему. Я его на себе несла в «скорую» на обмен. Я ему говорю: если ты будешь говорить гадости на ДНР и на людей, что тебя спасли, — прокляну. Но он молодец, дал интервью, и очень хорошее. Его спросили: что вы пожелали бы украинским солдатам, которые идут на войну? А он две секунды молчал и ответил: «Ничого не пожелаю, чтоб не буты ворогом». То есть Остапчик молодец.
А был другой, тоже с ампутацией, тоже божился, что воевать не придёт, а я смотрю: одел протез и опять на передке.
В твиттере я с матами ему написала: сука такая, ты же обещал. Я знала, что он будет читать. А он ответил: «Ирина, у вас на одной руке ангел сидит, а другой рукой вы чёрта гладите».
— Может, это он себя имел в виду во втором случае...
— ...И ещё был один. Я с ним один на один разговаривала. Он мне рассказывает, что ни в кого не стрелял, а я ему верю. Ну не может же человек врать. И я говорю офицеру из контрразведки: «Такой хороший мальчик, он будет рыбу ловить, землю пахать. Включите его в обмен». А он мне: «Ира, ты что, офигела, это спецназ. Знаешь, сколько он наших положил?» Вот так вот...
А другой был «киборг» в возрасте: зло-о-обный. Если другие говорят: принесите то-то, то-то, — этот рычит: «Не надо мне ничего». И не разговаривает. Даже искры из глаз летят. Кидался на меня, как собака!
***
— Ещё ты когда была в Одессе, ты проводила своё расследование событий 2 мая.
— Две тысячи человек в Одессу заранее приехали из Киева — Майдан опустел в этот день. С 1-го на 3-е они в Одессе сидели четыре дня. Для них были проплачены гостиницы у моря, такие задрипанные турбазы. Их специально завозили, и они ждали. Это всё оплачивалось. Если бы не было 2 мая, было бы что-то другое. Это массовое убийство должно было произойти, чтобы люди испугались. И люди очень сильно испугались.
У меня есть одна знакомая девушка, Наташа, она уже уехала в Россию — не смогла жить после этого в Одессе. В тот день, 2 мая, она сразу увидела всё по телевизору и прибежала посмотреть. Когда эта толпа двухтысячная окружила антимайдановцев и заталкивала их в Дом профсоюзов, они были уверены, что спрячутся там: будут бросаться камнями и дожидаться милиции. Никто же не знал, что так закончится.
Муж Наташи преподавал в военном училище, подполковник, а сыновья у них — в «Альфе». Наташа поэтому говорит: я спецов узнаю по повороту головы.
И вот все побежали в здание — там темно, кабинеты закрыты, выходной. Основная часть убежала в одну сторону, Наташа пошла в другую, с камнем в руке. И увидела спецов. Это же сталинское здание, окна высокие, и в оконных проёмах, так, чтобы их не видно было, стояли спецы.
Возле них было несколько ящиков с коктейлями Молотова. Она рассказывал мне потом: «У меня сразу одна мысль — будут убивать».
Наташа догадалась включить дурочку и спросила: «Мальчики, здесь камни выбрасывать?». Они кивнули. И говорит им: мол, вам ещё принести? Они в ответ снова кивают.
И она выскочила. Стала бегать по коридору — искать выход. Второй этаж, очень высокие потолки. Одно окно открылось, она в него выглянула — искала глазами мужа.
А что такое спец: муж учёл даже то, что все будут в коричневой защитной форме, и поэтому одел ярко-синюю футболку, чтобы выделяться. И бегал под окнами.
Она его, наконец, увидела, он кричит ей — прыгай! Она боится высоты, но прыгнула. Он поймал её, повредил себе позвоночник. И вокруг сразу образовалась толпа подростков — малышей этих карандашей со свастиками — и в намордниках, и без масок, с битами. Они начали их окружать, чтобы добить. Одна девушка, очень хрупкая, — Наталья её видела потом на видео — крикнула: «Убыйтэ еи!» А Наталья говорит: «За что меня убивать?» А эта девушка: «Убыйтэ еи, она убыла наших побратымив».
Они начали их окружать. Муж её закрывает собой. Минута ещё — и всё. Тут появился какой-то видный и влиятельный мужик в кепке, видно, знавший её мужа, и спрашивает его, сможет ли он сейчас быстро увести свою жену. «Да, смогу».
Так их спасли.
Муж Наташин начал тянуть её по парку, она тормозила ногами, кричала: «Не убивайте их! Они будут их убивать!» Она всё уже поняла.
Я пришла туда через месяц после событий. Здание днём охраняли 60 милиционеров, а ночью — эти их нацисты в чёрной форме.
Днём, когда стояла милиция, я смогла попасть в здание.
Со мной была Наташа и один местный полковник. Он рассказывал, как после всего людей оттуда выносил. Он мне показал, где сколько людей лежало. Говорит: в этом туалете — там дырка — и в ней девочка пряталась, лет пятнадцати. Её туда загнали, она полностью разбила череп. Полковник показывал: «Я её вот так выносил, она как пушинка была...» Вот здесь столько-то лежало, вот здесь столько-то.
Недели две я допрашивала свидетелей, которые ни с кем не разговаривали. Ни с милицией, ни с кем. А мне всё рассказывали. Я им дала слово, что не буду их записывать. Что всё буду запоминать.
Итак, что сделали те, кто устроил эту бойню. Там был взрыв хлора. Всю штукатурку в сталинском здании содрать нереально. Так они перфораторами сбивали штукатурку в зоне взрыва хлора: это, типа, ремонт. В зоне лестничного марша сбивали штукатурку «с мясом». Сбивали и вывозили, чтобы даже следа не осталось.
— Следа того, что применяли химию?
— Да. На видео есть кадры, когда ломятся эти малолетки в шортах с битами, а один человек кричит: «Пять минут не входить». Они ждали, пока газ выйдет.
Я спросила у одного человека из СБУ: каким газом их травили? Он: тык, мык. Я говорю — пожалуйста, скажи. Он говорит: хлор.
Когда кинули этот хлор, люди упали. После смерти спецы их переворачивали. Они все перевёрнутые, посмотрите на фото. Редко кто лежит лицом вниз — один или два. И у всех изо рта и носом пошла типа каша манная. Это специфическое воздействие хлора. Спецы их поливали коктейлем Молотова и поджигали, чтобы по фото нельзя было определить, что травили хлором. Подчищали последствия.
По первому образованию я архитектор. Я искала план Дома профсоюзов. Это же самое большое бомбоубежище в Одессе. Там есть ход, который ведёт к зданию СБУ, по катакомбам. Поэтому спецы могли уйти по катакомбам и зайти по ним же.
Когда я ходила и снимала всё, меня поразил тот факт, что все входы в подвал даже с пожарных лестниц и пожарных ходов заварены вот таким слоем железа, а сверху решетка, арматура — наглухо! Я думала: всё равно где-то отковырну, пролезу — нет!
— Они после случившегося всё заварили?
— Да, все ходы в подвал. Планы эвакуации во время пожара есть, но ходы заварены и подвала как бы и нету. Даже вход в лифт заварен, шахты заварены: к подвалу не подойти. И есть кадры, когда зашли журналисты 3 мая снимают и говорят: «А что это здесь замуровано? Капает цемент! Ну толкни же ты ногой, это же подвал».
Там были убиты люди ещё и в подвале, и они в списки не входят. Оттуда был звонок одного парня: «Мама, нас сейчас будут убивать».
— Значит, там было больше погибших?
— Конечно! Более 150 точно, до трёхсот. Тем более что многие прятались, многие семьи боялись — и хоронили тихо, как будто их покойных там не было. Очень много пострадавших было, которые умерли потом от ран. Наконец, очень часто врачи в больницах говорили: «Называйте чужие фамилии и адреса, потому что вам будут мстить». И вот они писали — Вася Васин, ни документов, ничего — зашили голову, травма черепа. Но до сих пор некоторые люди в больницах лежат с переломом позвоночника.
Я общалась с мальчиком 16 лет. Когда начались эти события, кто-то из взрослых прогнал его домой: прячься, убегай. Он успел убежать. И когда уже начался этот кошмар, он обошёл с тыла Дом профсоюзов и видел, как люди обожжённые прыгают вниз. Там же третий этаж — это как пятый по нашему метражу. И мальчик этот сидел у меня на кухне и его так трясло, сильнее и сильнее, я уже думала, у него эпилепсия какая-то. Я дотянула до последнего, чтобы дать ему воды потом, чтобы он успел всё это высказать. И он говорил: «Тетя Ира, они прыгали из окон, они так кричали! А их битами добивали.. Я слышал, как у них кости хрустят. Это так страшно! Так страшно! Я убежал». Там рядом школа олимпийского резерва, он перепрыгнул забор, спрятался в закоулочек и засел там в углу. И говорит: «Тетя Ира, я всю ночь там сидел, а они пели песни и искали, чтобы добивать людей».
Потом, уже в Песках, когда я была в украинской армии, встретила там человека — такого здорового, бритоголового. Он говорит: «А ты меня не узнаёшь? Я на всех пабликах был, на всех сайтах». И признался мне: «Мы же 2 мая срезали с приехавших пожарных машин шланги». Когда пожарники подъехали — их тоже били. Захватывали машины и не давали тушить. И этот бритоголовый был там. А нашёлся на фронте — он сразу же уехал из Одессы. Сейчас он в батальоне «Донбасс» — позывной Слон.
Там столько фактов, которые ещё не известны! Страшная тема! Спецы знают, чем травили, сколько с огнестрелом, сколько забито насмерть, сколько изуродовано.
Допустим, был такой Генка Кушнарев — я нашла место его гибели. Там его каска лежала, его бита — ну, верней, дрючок от лопаты. За ним стояли несколько женщин, а он дрался как лев, до последнего. В него сначала выстрелили, а потом человек шесть-семь начали его бить. Они все кости ему сломали, месиво сделали из человека.
В Одессе такая трагедия произошла, что когда люди узнают, когда всё это всплывет, когда всё это будет рассказано — мир просто вздрогнет.
***
Отчего-то я не думаю, что миру это будет рассказано. И точно не верю, что мир рухнет. Столько всего он уже видел, этот мир, и даже не вздрогнул.
Но в Донбассе — смотри хоть каждый день.
Мы едем с Ириной — навестить самых одиноких бабушек, в Октябрьский.
По дороге Ирина, как заправский экскурсовод, рассказывает:
— Это местная школа. Здесь бомбили с самолётов. Когда были бомбёжки, все дети собирались в подвале и молились. Летали украинские вертолёты, солдаты сидели вниз ногами и с автоматов стреляли. Местные дети всё это видели. Они вам расскажут, где кого убило, кого и когда ранило. Что делать, когда прилетает. Они разбираются в калибрах. Конечно, часть детей уехали с родителями, но большая часть местных здесь была. Спрашиваю у них: поменяла ли война ваше отношение к школе, к родителям. Они говорят: «Конечно, раньше мы не ценили счастья просто ходить в школу. Я сейчас больше слушаюсь маму. У неё и так тонна нервов уходит. Ещё не хватало, чтобы я ей проблемы создавал». Ну, они как мужики взрослые. Им 10-12 лет, а они как дядьки разговаривают. Не покемоны — те, что в барах сидят. Эти вырастут настоящими, серьёзными. Они жизнь ценят, они всё понимают.
Ирина молчит, эмоций её не разглядеть. Хотя таксисты, которые с ней иногда ездят вместо её постоянного водителя, могут и разрыдаться: наслушаются историй от бабушек или от детей и плачут. И ведь вроде сами донецкие, повидали кое-что.
Октябрьский — по виду посёлок как посёлок, примыкает к городу, сельская зона; но чем ближе к передовой, тем сильней разрушения.
Те дома, что стоят на краешке посёлка, — побитые все.
Сюда попало в крышу. Здесь снесло забор. Здесь взорвалось возле окна. Здесь вынесло ворота.
Почти в каждом доме живёт немолодая семья или одинокая бабушка — им всем некуда выехать, некуда бежать. Да я и не думаю, что они уехали бы.
Так и живут: под ежевечерний, еженощный, ежеутренний грохот, когда каждую минуту может упасть ровно к ним, на них.
Мы накупили им еды, привезли денег.
— Кожный дэнь бьють, — рассказывает нам бабушка в первом доме, — кожный дэнь оцэ как вечир настае часов в восемь в полдевятого — и бах, и бах, и бах. И оце одна ночь, потом втора. И ночь в воскресенье. И в понедельник или во вторник. И в среду до 2-х часов не утихали. В 2 часа утихли. Я выползла, подывылася кругом…
И во втором доме нам бабушка рассказывает то же самое.
И в третьем. И в четвёртом.
В четвёртом бабушке — 98 лет. Очень смешно шутит: рассказала, как захотела взять кредит, а ей не дали. Я бы расхохотался, если б мне не хотелось заплакать.
И все они говорят на украинском или на суржике: не знаю, чем он отличается.
А Ирина легко переходит в разговоре с ними на украинский.
Они все её знают, помнят, зовут «доченькой», обнимают и радуются ей несказанно.
По кому стреляют? Скажите мне, дорогие украинские читатели. По москалям, кацапам и сепаратистам?
Это же бабушки! Ваши украинские старухи!
(Я знаю, что сейчас ответят эти замайданные упрямцы непобедимые. Они ответят: если б Стрелков не пришёл… Они всегда так отвечают. Хотя сами наизусть знают ответ: а если б не Майдан, если б не факельные шествия, а если б не стрельба в Харькове и беспредел в Мариуполе, а если б не 2 мая в Одессе… Но им хоть кол на голове теши.
Вопрос всё равно в другом: чего считаться-то? Ярош, Стрелков, Турчинов — чего считаться? — в бабушек-то сейчас стреляют, сегодня: «Кожный дэнь оцэ как вечир настае часов в восемь в полдевятого – и бах, и бах, и бах. И оце одна ночь, потом втора. И ночь в воскресенье. И в понедельник или во вторник».
Если вечно так и будете кивать на того, кто якобы начал, — голова окривеет).
...Начало смурнеть, и бабушки нас погнали прочь: сейчас начнуть бомбить, уезжайте.
Мы поехали.
А они там остались.
Сидят с почерневшими лицами, с почерневшими руками, в своих платочках возле домов и ждут. Никуда уже не прячутся.
Мы немного помолчали с Ириной, но через минуту она уже говорит:
— А вот тут я у одной знакомой женщины ночевала. Обстрелы каждую ночь — приехала снимать. Джинсы, куртку, берцы надела. Она мне говорит вечером: переодевайся в ночнушку. А там стрельба такая, какой там спать! Я вот так под утро в берцах и обнаружила себя задремавшей на диване. А тут — «ночнушка, рубашка»... Думаю, сейчас ещё какое-нибудь попадание будет рядом, а я в этом наряде непонятном. Скажут: «Чего это Ира босиком в рубашке лежит. Чего она там делала?»
И смеётся заливисто. Ей смешно.
Ну и я улыбнулся.
А чего ещё делать?
Остаётся только улыбаться: силе и жизнелюбию женщины.
Женщина победит всё.
Письмо пятое. Ирина
Рассказывает, как была контужена. У неё всегда получается так, что вокруг неё разворачивающиеся события выглядят забавными, почти праздничными. То, что в данном случае эти события называются бомбёжкой, значения не имеет.
— ...Мы были на Октябрьском. Идём, а собак нету — плохой признак. Та ладно, пошли. Я только один кадр сняла на пятом этаже, опять эта херня летит. Я даже не поняла, что это снаряд: подумала, что это... что-то живое летит. И только — бабах! — и как начали эту площадку бомбить. Я падаю, разбила себе локоть — там трещина была. Накрыла собой фотоаппарат, я же не могу на него лечь. Мне женщина, которая была со мной: «Ты как поплавок стояла!» И чего я его спасала — не знаю... Потом она кричит: «Побежали в мамин подъезд, у меня есть ключ!» Я ей говорю, что бежать нельзя. Но она всё равно подорвалась, бежит. Я за ней, потому что не могу её оставить. Мы залетели в подъезд, упало ещё три снаряда. Думаю: уже всё. Чуть приоткрыла дверь — и прямо возле двери 82-й к-а-ак гахнул! Я вообще думала, что у меня вот это ухо вырвало с корнем. Ничего не слышу — и начинаю смеяться. Света, говорю, я, кажется, оглохла.
...Долго слышала еле-еле. Потом стало получше… Но всё равно и сегодня слышу не очень хорошо. Когда телефон беру, иногда забываю, на это ухо ставлю и думаю, что телефон не работает.
— Не лечилась?
— Нет, тогда было много работы.
Вообще: у неё всегда много работы. Она без работы не живёт, Ирина.
Миловидная — хотя черты лица не очень запоминающиеся, обаятельная женщина за сорок. Очень активная, очень говорливая, слышен одесский акцент.
Ну и: бесстрашная, чего уж тут.
Тут не «гвозди бы делать из этих людей», а «мужчин бы делать из таких женщин».
***
Она приехала сюда, в Донецк, из Одессы.
Там последнее время работала журналисткой. Мы об этом ещё расскажем.
Однажды с предложением работы на неё вышел Анатолий Шарий, тот самый украинский журналист и видеоблогер, от имени которого трясёт всю замайданную публику. Человек, раскрывший невероятное количество украинских медийных фейков (а эти клоуны всё рассказывают про «распятого мальчика»), разложивший по полочкам десятки коррупционных схем (а им всё нипочём), показавший лицом публике откровенных нацистских убийц, отлично себя чувствующих в нынешнем Киеве, в нынешней Одессе, в нынешнем Харькове (а они всё талдычат про террориста Стрелкова)…
Шария хотят убить, его ищут, он постоянно меняет место жительства и один делает столько, сколько иной государственный телеканал не потянул бы. Ну, верней, не один, а с Ириной.
Ирина выезжает на каждый обстрел, каждую бомбёжку.
Кроме всего прочего, она фактически ежедневно находит в Донецке, в прифронтовой полосе, одинокую бабушку, чаще всего в разбомблённом доме. И передаёт каждой по восемь тысяч рублей (имени Шария не называя, а зачем): чтоб хоть чуть полегче было этот кошмар перенести.
Ни расписок, ни справок не берут: просто отдают деньги. Таких бабушек — уже более трёхсот.
То есть перед нами не только небольшой государственный телеканал, но и отдельная социальная служба.
Только бы в подобной социальной службе работало бы человек -надцать или -надцать пять и на телеканале ещё столько же, плюс генеральный директор, зам директора и две их секретарши.
А тут — обходятся малыми силами.
Вернее: огромными силами маленькой женщины.
***
Проблема у Ирины — техническая: не так просто найти таксиста, который будет лететь не прочь от места бомбёжки, а ровно к месту бомбёжки; да ещё и ждать там, пока эта взбалмошная женщина всё снимает.
В процессе проб и ошибок нашёлся один местный мужчина: интеллигентного, вовсе не героического вида, в очках, приветливый, внимательный.
— И сколько же ты платишь ему за такие поездки? — спрашиваю.
— Да по тарифу. — отвечает Ирина спокойно, — Я же у него постоянный клиент. Он уже настолько привык к моей работе, что помогает мне. Допустим, приехали на обстрел, пока я снимаю, он уже выскочил из машины, с людьми поговорил, узнал, где ещё упало. Или бабушек — он уже знает, какие мне нужны бабушки, он их высматривает. Последний раз собираемся выезжать, он говорит: «Моросит же, они в такую погоду не гуляют, давай подождём...» Он уже как спец по бабушкам.
— Какие славные люди есть на свете.
— Он всё повидал. И машина его побита, и обстрелянный. Где мы только с ним не бывали. Я помню, мы были на Буслаева — сильно стреляли там, туда вообще никто не добирался. Одна женщина хлеб там развозила людям, и я ездила — и больше никто. Подъезжаем, а пацаны наши ополченцы стоят — они в шоке, что мы приехали. Я вышла, поговорила, поснимала. Они дали мне проводника, — потому что там растяжки стоят, — он поводил нас. Уже собираемся назад, такси стоит. И пацаны говорят: «Давай, делай ноги отсюда, потому что минут через 5-10 прилёты начнутся». Ну, я со всеми за руку здороваюсь, обнялись ещё раз. Я достала сигареты: всё, что у меня есть, я всё время с сигаретами езжу. «Пока!» — «Пока». «На память давайте сфотографируемся?» — «Давайте». Таксист сидит, его телепает. У него, когда нервничает, привычка поправлять воротник. Он этот воротник дёргает. Наконец, я сажусь. Он разворачивается и как дал газу. Я ему говорю: «Куда спешим? Снаряд летит 1000 метров в секунду. Кого догнать хотим? Мы не можем от него убежать, можем только его догнать... Просто расслабься, бояться не надо». И он, раз так, вздохнул, сбавил газ, голову опустил, и мы поехали. Ну, молодец дядька.
***
— Я хотела с двух сторон посмотреть на войну. Сначала была на украинской стороне, в Песках. Это же надо, чтобы меня так занесло! В первый же день на войне я попадаю под бомбёжку там. У меня где-то есть кадры, как глина падает мне на голову и я всё время делаю так: ой, ой, ой. У ВСУ началось наступление, они грузят БК и кричат: «Что ты стоишь? Каску надень!» — там во дворе лежала гора касок. И я подбегаю, хватаю каску, а она — в свежей крови. Я говорю: «Такую не одену». — «Ну как хочешь, стой, курица, без каски». Они со своих убитых и раненых пособирали только что эти каски... Я к тому моменту не то что не была под бомбёжкой, но даже не видела бронетехники. Я другому журналисту кричу: «Смотри, танк, танк, настоящий танк!» Они на меня все эдак смотрят... Короче, я произвела на них ошеломляющее впечатление.
Потом приехала на Донбасс. Сняла квартиру: у меня с окна аэропорт видно было, то есть я в зоне прострела поселилась. В первые дни написала две-три статьи, с людьми поговорила и отправилась в детский центр для детей с ДЦП — туда был прилёт «Града». У них это было уже в четвёртый раз. Один снаряд «Града» упал в кушетку в массажном кабинете, прошил кушетку и — торчал. Приехали сапёры, а я там снимаю. Сапёры подняли кушетку, говорят — да, «Град». И они начали его вытягивать, а он не достаётся — его нужно чем-то выдёргивать.
Там был парень с позывным Воробей, он такую фразу сказал: «Все нормальные люди пусть выйдут, а вы можете остаться» — и на меня кивнул.
Они привязали трос к «Граду», кинули трос в окно, привязали к машине «Шкода». Я вышла и из-за угла снимаю. За рулём сидел Воробей. Он завёлся и под «Ламбаду» — так жжжжжи, жжжжжи — газует, тянет эту «градину». Я кричу ему: «Сцепление спалишь» — уже дым пошёл. Не может вытянуть «Шкода». А тут по дорожке едет дедушка в тракторе. Ему: «Батя, сюда, сюда». Воробей говорит: «Батя, вылезь, я дёрну». А он: «Я сам дёрну».
— Он знал, что будет дёргать?
— Нет. Потянул, а этот трактор аж поднимается. Я это всё снимаю. Дёргает, со второй или третьей попытки «градина» вылетает вместе с тросом на асфальт. Тракторист вышел, посмотрел и вот так сделал, — Ирина изображает, как у человека появляется обморочное состояние и он на несколько секунд теряет координацию. — А Воробей его по плечу: «Что, батя, обделался? Ты герой, батя, герой!»
Воробей потом погиб. Незадолго до смерти просил, когда он погибнет — чтобы мне об этом сказали. Он хотел, чтоб я о нём написала.
...А тогда я сняла этот сюжет про Воробья, трактор и «Град» и кинула Толе Шарию посмотреть. Я с ним до этого уже общалась. Он говорит: «Ты не можешь в Донецке остаться на месяц поработать? Не боишься?» Я ему говорю: конечно, останусь. Звоню дочке, а у неё припадок. «Ты что, обалдела? — кричит, — Ты же с собой вещей не взяла!»
Так я приехала на три дня, а прожила в той квартире с видом на аэропорт год. Я все прелести бомбёжки знаю, всё, всё, всё. Мне даже интересно было там жить — всё видно, и недалеко бегать, потому что транспорт не ходил там. Когда прилёты снимала — аж к Путиловскому мосту пробежку делала.
Долгое время я делала 25 роликов в месяц о людях Донбасса. Мы показывали быт: как люди живут, как переносят войну, какие-то чувства. Наша цель была — люди. Армия — это само собой, но это опять же в том плане, если перед нами — человек. Вот в аэропорту я снимала, когда его штурмовали — какие классные ребята там стояли! Я ездила к ним не на десять минут, а на целый день. А чаще всего было два дня подряд. С утра и до темноты рядом с ними была. Вот мы сидим там, холодно, сквозняк, ветер воет — и ребята постепенно начали мне доверять. С ними нужно сначала общаться, а потом только писать. И мы уже настолько подружились, что они мне говорят — на, стреляй по бутылкам. Я говорю — нет, я не буду. Они же не знали, чем меня угостить — у них же там ничего нету. Они могут отблагодарить только тем, что есть: «Хочешь хотя бы пострелять, Ирин?»
***
— Я очень боялась, что Толя меня уволит с позором, — признаётся Ирина. — «Вот чего она боится, — с доброй иронией думаю я, — в донецком аэропорту торчать не боится, в зоне обстрелов жить не боится, а Шария боится», — Я очень много работала и не успевала первое время. Он обычно пишет: «Хай, где видео?» Если слово «хай» — то это он уже злится. Обычно он: «Привет, там всё нормально?» А если первое слово «хай», — то он нервничает. Я когда вижу «хай, где видео?», сразу говорю: на диске, сейчас буду грузить. Он очень много работает, и такие же требования у него ко мне. Кто бы знал, как он эти видео монтирует. Даже военкор Грэм Филлипс меня спрашивал: «Как Шарий это делает? Это же какая работа! Я один монтирую видео три дня, а у него столько выходит! Несколько роликов в день!» А Толя просто везде работает: в автобусе, метро, в машине, в лодке, на корабле.
Я ему на ю-туб сначала кидала материал. Я в компьютерах не разбираюсь и телефон даже иногда забываю, как включается. Он мне говорит, что ему не подходит ю-туб: очень долго скачивать. Пишет мне: «Я в машине сижу и вот это скачиваю. Архивируй и кидай на диск». Думаю: Боже, как это делать. Но сама говорю: хорошо, я разберусь. Проходит месяц, он спрашивает — ты разобралась с архивацией? Говорю: я сегодня сяду, разберусь. Проходит три дня, сообщение от Шария: видео не принимается пока не разберешься. И я начинаю в панике разбираться. Часа за два разобралась, скинула ему, он такой: «О, Аллилуйя!»
***
Однажды Ирина делала на площади Донецка опрос молодых людей, в основном из числа недавно вернувшихся: что они знают об идущей войне, что думают.
Ответы были не самые впечатляющие: знали мало и думали про это не очень.
Молодёжи тут всякой хватает. Одни сидели в подвалах два года, а другие приехали две недели назад. И таких очень много. И что у них на уме — не то чтоб большой вопрос — а просто ничего особенного там нет.
Но в Донецке на этот ролик многие всерьёз обиделись, особенно журналисты.
Мол, мы тебя, Ирина, тут приютили, а ты нам тут такое подкладываешь.
Понятное дело, и сама Ирина была огорчена, а Шарий, говорят, вообще слёг от удивления и некоторого, знаете, разочарования.
...На днях я подошёл к Захарченко, сказал, что надо как-то поговорить: и с местными журналистами, и с Ириной. Разъяснить ситуацию.
— Ты сам этот ролик видел? — спросил Захарченко.
— Не имеет значения, — сказал я. — Если убрать отсюда Ирину, у коллективного Майдана, СБУ и лично Порошенко будет праздник. Они все мечтают рассорить Шария и Донецк.
Захарченко помолчал.
На другой день говорит:
— Хочу с Ириной встретиться. Надо поговорить.
***
— Ополченцы не любят рассказывать о себе, не дают интервью, — признаётся мне Ирина. — Особенно они не любят журналистов из Голландии там, или Германии. Очень жёстко с ними, показали экскурсию и всё: «Вон отсюда, сели и уехали», — именно так и говорят.
Помню, Мёд — такой позывной, у него «Утёс» стоял, и немцы туда приехали. Я с этими немцами хожу, меня ополченцы уже хорошо знают. Мёд подходит к немцу и говорит: «Иди сюда». Берёт так, вытирает пыль и говорит: «1943-й год выпуска. Вот с это херни мой дед твоего еб*шил». А переводчик стоит и молчит. Мёд говорит: «Переводи». Тот молчит. Мёд так автомат одной рукой профессионально сбрасывает с плеча и наводит: «Я что сказал?» Потом идём, там ступеньки вниз, и Мёд говорит: «Сюда нельзя, стоять! — только так он с немцами разговаривал. — Там наши «глаза». Глаза, уё*ывайте оттуда». Слышу: шур, шур, шур, наблюдатель ушёл. «Всё, глаза ушли, идём».
А потом Мёд немцам говорит: «Почему ваша Меркель такая бл*дь?» А они молчат, они его уже боялись. Я смеюсь, прошу: прекрати. А он опять так автомат одной рукой так ф-ф-фух: «Я что-то не понял, переводи».
В общем пообщался с ними и говорит: «Всё, вы мне надоели, нахер отсюда». Они уходят, немец мне показывает, мол, пошли в автобус. Я говорю: не, не, не, я остаюсь. Он так посмотрел на меня… Ну, сложно описать, как.
Этот Мёд и говорит: «Ира как человек приезжает сюда и привозит нам торбы покушать и покурить, а вы как немцы — с пустыми руками».
Ополченцы мне много рассказали вещей, которые в принципе нужно чуть-чуть притормозить. Они не всегда осознают масштаба аудитории Шария. Что-то ляпнут, а им таких трамублей на следующий день выпишут.
***
— Удачные вещи часто получаются совсем случайно. — признаётся Ирина.
...Снимали Горловку. Там такая дырка была в стене огромная. Прямое попадание 220-м. Штуки три было этих попадания. Я выхожу, люди стоят, смотрят на нас, а в сторонке — какой-то дед. Почему я обратила на него внимание? Я же с Одессы, а он — чисто одесский еврей: шортики выше пупка, ремешочек. Я говорю: ничего себе, еврей с Привоза. Мне стало интересно, что это за дед. Подошла заговорила с ним, слышу акцент — ага, угадала, и он говорит: «Я друг Путина». А нам уже уезжать нужно. Я ему: приеду через два дня, хорошо? Отвечает: хорошо.
И я его записала. Получилось офигенское интервью. Это человек, который реально вырос с Путиным. И Путин был у него шафером на свадьбе!
Толя говорит, как ты его нашла? Абсолютно случайно.
Там был миллион просмотров.
Дед мне сразу говорит: «Я хочу гонорар». Спрашиваю: сколько, 200 гривен хватит? Говорит: «Хватит. И у меня будет важное условие: чтобы в кадр вошёл мой кот. Снимите моего кота».
Что делать, я снимаю, дед вышел в другую комнату, а я Толе шепчу в камеру: «Толя, извини, но мне нужно снять кота».
Толя говорит потом: «Я рыдал».
***
— Украинских военных ты тоже видела. Что это за люди?
— Я застала интересный период… Вот Карловка, мост идёт бетонный, а дальше уже Пески. Следом аэропорт как на ладони. На мосту в Карловке стояли ещё даже не вэсэушники, а те, которых призвали первыми — кого на 10, кого на 40 дней, — и тут их — хоп! — и на три месяца на передок. Как они могли необкатанных гражданских людей кинуть на передок?
Кто-то из них был учителем, кто-то мелкий бизнес имел — такие люди там стояли. Хорошие пацаны, на самом деле.
От моста до штаба там был такой поворот, где нужно было успеть повернуть в Пески, потому что дальше уже блокпост ДНР стоял. Мы когда поехали в Пески, нам сказали: «Не забудьте повернуть — дальше ДНР, они стрелять начнут». А для меня ДНР — это свои. Я не боялась. Генку, водителя, трусило, а я как-то спокойно. Я тогда ещё не понимала, что такое война. И мы, в общем, забыли про поворотик, проехали его — и едем на ДНР. По нам начинают стрелять. Генка на месте разворачивается, и мы обратно.
Снова приезжаем к мосту. А украинские солдаты только кушать сели, чай пить. И ругаются: «Как же вы проехали!» И один из Кировограда говорит: «Я поеду с ними, покажу дорогу». Ему говорят: «Ты что, больной? Тебе что, жить надоело?» Но этот солдат сел с нами, вот так поставил автомат и нас сопроводил.
Генке сказали: «Едь на большой скорости, потому что простреливают». Генка выжал всё, что можно из машины выжать, — а там дом стоял в саже, почти не видный — и мы чуть в него не влепились. А Генка очень профессиональный водитель. Он как-то вывернул руль, спас нас.
И так этот солдат доставил нас в штаб, рискуя собой.
Хорошие такие мальчики были тогда… не злые. Один с красными глазами с Запорожья — заплаканный какой-то был. Он говорит: «Я тут не высыпаюсь, я домой хочу. Что они упёрлись в этот Донбасс? Ну не хотят они с нами. Отдали бы этот Донбасс». При всех говорил, не тушуясь. Тогда ещё не боялись.
***
— Из донецкого аэропорта забирали мы пленных. — продолжает Ирина в другой раз, — Отмороженных, без ног, без рук. Когда уже всё закончилось. Я к ним ходила, с ними разговаривала. Я им кушать носила. Зубные щётки, пасты. Причём одну сумку несла на третий этаж, нашим пацанам, а вторую наверх — «киборгам». Медсёстры говорят: «Они нас убивают, а вы их кормите». Я говорю: «Они нас убивают, а вы их лечите». Мы же не фашисты.
И «киборги» мне божились, клялись, что не будут больше воевать. Я с ними много разговаривала на разные темы. Там был один мальчик — Остап, без ноги, отрезали под корень — 20 лет ему. Я его на себе несла в «скорую» на обмен. Я ему говорю: если ты будешь говорить гадости на ДНР и на людей, что тебя спасли, — прокляну. Но он молодец, дал интервью, и очень хорошее. Его спросили: что вы пожелали бы украинским солдатам, которые идут на войну? А он две секунды молчал и ответил: «Ничого не пожелаю, чтоб не буты ворогом». То есть Остапчик молодец.
А был другой, тоже с ампутацией, тоже божился, что воевать не придёт, а я смотрю: одел протез и опять на передке.
В твиттере я с матами ему написала: сука такая, ты же обещал. Я знала, что он будет читать. А он ответил: «Ирина, у вас на одной руке ангел сидит, а другой рукой вы чёрта гладите».
— Может, это он себя имел в виду во втором случае...
— ...И ещё был один. Я с ним один на один разговаривала. Он мне рассказывает, что ни в кого не стрелял, а я ему верю. Ну не может же человек врать. И я говорю офицеру из контрразведки: «Такой хороший мальчик, он будет рыбу ловить, землю пахать. Включите его в обмен». А он мне: «Ира, ты что, офигела, это спецназ. Знаешь, сколько он наших положил?» Вот так вот...
А другой был «киборг» в возрасте: зло-о-обный. Если другие говорят: принесите то-то, то-то, — этот рычит: «Не надо мне ничего». И не разговаривает. Даже искры из глаз летят. Кидался на меня, как собака!
***
— Ещё ты когда была в Одессе, ты проводила своё расследование событий 2 мая.
— Две тысячи человек в Одессу заранее приехали из Киева — Майдан опустел в этот день. С 1-го на 3-е они в Одессе сидели четыре дня. Для них были проплачены гостиницы у моря, такие задрипанные турбазы. Их специально завозили, и они ждали. Это всё оплачивалось. Если бы не было 2 мая, было бы что-то другое. Это массовое убийство должно было произойти, чтобы люди испугались. И люди очень сильно испугались.
У меня есть одна знакомая девушка, Наташа, она уже уехала в Россию — не смогла жить после этого в Одессе. В тот день, 2 мая, она сразу увидела всё по телевизору и прибежала посмотреть. Когда эта толпа двухтысячная окружила антимайдановцев и заталкивала их в Дом профсоюзов, они были уверены, что спрячутся там: будут бросаться камнями и дожидаться милиции. Никто же не знал, что так закончится.
Муж Наташи преподавал в военном училище, подполковник, а сыновья у них — в «Альфе». Наташа поэтому говорит: я спецов узнаю по повороту головы.
И вот все побежали в здание — там темно, кабинеты закрыты, выходной. Основная часть убежала в одну сторону, Наташа пошла в другую, с камнем в руке. И увидела спецов. Это же сталинское здание, окна высокие, и в оконных проёмах, так, чтобы их не видно было, стояли спецы.
Возле них было несколько ящиков с коктейлями Молотова. Она рассказывал мне потом: «У меня сразу одна мысль — будут убивать».
Наташа догадалась включить дурочку и спросила: «Мальчики, здесь камни выбрасывать?». Они кивнули. И говорит им: мол, вам ещё принести? Они в ответ снова кивают.
И она выскочила. Стала бегать по коридору — искать выход. Второй этаж, очень высокие потолки. Одно окно открылось, она в него выглянула — искала глазами мужа.
А что такое спец: муж учёл даже то, что все будут в коричневой защитной форме, и поэтому одел ярко-синюю футболку, чтобы выделяться. И бегал под окнами.
Она его, наконец, увидела, он кричит ей — прыгай! Она боится высоты, но прыгнула. Он поймал её, повредил себе позвоночник. И вокруг сразу образовалась толпа подростков — малышей этих карандашей со свастиками — и в намордниках, и без масок, с битами. Они начали их окружать, чтобы добить. Одна девушка, очень хрупкая, — Наталья её видела потом на видео — крикнула: «Убыйтэ еи!» А Наталья говорит: «За что меня убивать?» А эта девушка: «Убыйтэ еи, она убыла наших побратымив».
Они начали их окружать. Муж её закрывает собой. Минута ещё — и всё. Тут появился какой-то видный и влиятельный мужик в кепке, видно, знавший её мужа, и спрашивает его, сможет ли он сейчас быстро увести свою жену. «Да, смогу».
Так их спасли.
Муж Наташин начал тянуть её по парку, она тормозила ногами, кричала: «Не убивайте их! Они будут их убивать!» Она всё уже поняла.
Я пришла туда через месяц после событий. Здание днём охраняли 60 милиционеров, а ночью — эти их нацисты в чёрной форме.
Днём, когда стояла милиция, я смогла попасть в здание.
Со мной была Наташа и один местный полковник. Он рассказывал, как после всего людей оттуда выносил. Он мне показал, где сколько людей лежало. Говорит: в этом туалете — там дырка — и в ней девочка пряталась, лет пятнадцати. Её туда загнали, она полностью разбила череп. Полковник показывал: «Я её вот так выносил, она как пушинка была...» Вот здесь столько-то лежало, вот здесь столько-то.
Недели две я допрашивала свидетелей, которые ни с кем не разговаривали. Ни с милицией, ни с кем. А мне всё рассказывали. Я им дала слово, что не буду их записывать. Что всё буду запоминать.
Итак, что сделали те, кто устроил эту бойню. Там был взрыв хлора. Всю штукатурку в сталинском здании содрать нереально. Так они перфораторами сбивали штукатурку в зоне взрыва хлора: это, типа, ремонт. В зоне лестничного марша сбивали штукатурку «с мясом». Сбивали и вывозили, чтобы даже следа не осталось.
— Следа того, что применяли химию?
— Да. На видео есть кадры, когда ломятся эти малолетки в шортах с битами, а один человек кричит: «Пять минут не входить». Они ждали, пока газ выйдет.
Я спросила у одного человека из СБУ: каким газом их травили? Он: тык, мык. Я говорю — пожалуйста, скажи. Он говорит: хлор.
Когда кинули этот хлор, люди упали. После смерти спецы их переворачивали. Они все перевёрнутые, посмотрите на фото. Редко кто лежит лицом вниз — один или два. И у всех изо рта и носом пошла типа каша манная. Это специфическое воздействие хлора. Спецы их поливали коктейлем Молотова и поджигали, чтобы по фото нельзя было определить, что травили хлором. Подчищали последствия.
По первому образованию я архитектор. Я искала план Дома профсоюзов. Это же самое большое бомбоубежище в Одессе. Там есть ход, который ведёт к зданию СБУ, по катакомбам. Поэтому спецы могли уйти по катакомбам и зайти по ним же.
Когда я ходила и снимала всё, меня поразил тот факт, что все входы в подвал даже с пожарных лестниц и пожарных ходов заварены вот таким слоем железа, а сверху решетка, арматура — наглухо! Я думала: всё равно где-то отковырну, пролезу — нет!
— Они после случившегося всё заварили?
— Да, все ходы в подвал. Планы эвакуации во время пожара есть, но ходы заварены и подвала как бы и нету. Даже вход в лифт заварен, шахты заварены: к подвалу не подойти. И есть кадры, когда зашли журналисты 3 мая снимают и говорят: «А что это здесь замуровано? Капает цемент! Ну толкни же ты ногой, это же подвал».
Там были убиты люди ещё и в подвале, и они в списки не входят. Оттуда был звонок одного парня: «Мама, нас сейчас будут убивать».
— Значит, там было больше погибших?
— Конечно! Более 150 точно, до трёхсот. Тем более что многие прятались, многие семьи боялись — и хоронили тихо, как будто их покойных там не было. Очень много пострадавших было, которые умерли потом от ран. Наконец, очень часто врачи в больницах говорили: «Называйте чужие фамилии и адреса, потому что вам будут мстить». И вот они писали — Вася Васин, ни документов, ничего — зашили голову, травма черепа. Но до сих пор некоторые люди в больницах лежат с переломом позвоночника.
Я общалась с мальчиком 16 лет. Когда начались эти события, кто-то из взрослых прогнал его домой: прячься, убегай. Он успел убежать. И когда уже начался этот кошмар, он обошёл с тыла Дом профсоюзов и видел, как люди обожжённые прыгают вниз. Там же третий этаж — это как пятый по нашему метражу. И мальчик этот сидел у меня на кухне и его так трясло, сильнее и сильнее, я уже думала, у него эпилепсия какая-то. Я дотянула до последнего, чтобы дать ему воды потом, чтобы он успел всё это высказать. И он говорил: «Тетя Ира, они прыгали из окон, они так кричали! А их битами добивали.. Я слышал, как у них кости хрустят. Это так страшно! Так страшно! Я убежал». Там рядом школа олимпийского резерва, он перепрыгнул забор, спрятался в закоулочек и засел там в углу. И говорит: «Тетя Ира, я всю ночь там сидел, а они пели песни и искали, чтобы добивать людей».
Потом, уже в Песках, когда я была в украинской армии, встретила там человека — такого здорового, бритоголового. Он говорит: «А ты меня не узнаёшь? Я на всех пабликах был, на всех сайтах». И признался мне: «Мы же 2 мая срезали с приехавших пожарных машин шланги». Когда пожарники подъехали — их тоже били. Захватывали машины и не давали тушить. И этот бритоголовый был там. А нашёлся на фронте — он сразу же уехал из Одессы. Сейчас он в батальоне «Донбасс» — позывной Слон.
Там столько фактов, которые ещё не известны! Страшная тема! Спецы знают, чем травили, сколько с огнестрелом, сколько забито насмерть, сколько изуродовано.
Допустим, был такой Генка Кушнарев — я нашла место его гибели. Там его каска лежала, его бита — ну, верней, дрючок от лопаты. За ним стояли несколько женщин, а он дрался как лев, до последнего. В него сначала выстрелили, а потом человек шесть-семь начали его бить. Они все кости ему сломали, месиво сделали из человека.
В Одессе такая трагедия произошла, что когда люди узнают, когда всё это всплывет, когда всё это будет рассказано — мир просто вздрогнет.
***
Отчего-то я не думаю, что миру это будет рассказано. И точно не верю, что мир рухнет. Столько всего он уже видел, этот мир, и даже не вздрогнул.
Но в Донбассе — смотри хоть каждый день.
Мы едем с Ириной — навестить самых одиноких бабушек, в Октябрьский.
По дороге Ирина, как заправский экскурсовод, рассказывает:
— Это местная школа. Здесь бомбили с самолётов. Когда были бомбёжки, все дети собирались в подвале и молились. Летали украинские вертолёты, солдаты сидели вниз ногами и с автоматов стреляли. Местные дети всё это видели. Они вам расскажут, где кого убило, кого и когда ранило. Что делать, когда прилетает. Они разбираются в калибрах. Конечно, часть детей уехали с родителями, но большая часть местных здесь была. Спрашиваю у них: поменяла ли война ваше отношение к школе, к родителям. Они говорят: «Конечно, раньше мы не ценили счастья просто ходить в школу. Я сейчас больше слушаюсь маму. У неё и так тонна нервов уходит. Ещё не хватало, чтобы я ей проблемы создавал». Ну, они как мужики взрослые. Им 10-12 лет, а они как дядьки разговаривают. Не покемоны — те, что в барах сидят. Эти вырастут настоящими, серьёзными. Они жизнь ценят, они всё понимают.
Ирина молчит, эмоций её не разглядеть. Хотя таксисты, которые с ней иногда ездят вместо её постоянного водителя, могут и разрыдаться: наслушаются историй от бабушек или от детей и плачут. И ведь вроде сами донецкие, повидали кое-что.
Октябрьский — по виду посёлок как посёлок, примыкает к городу, сельская зона; но чем ближе к передовой, тем сильней разрушения.
Те дома, что стоят на краешке посёлка, — побитые все.
Сюда попало в крышу. Здесь снесло забор. Здесь взорвалось возле окна. Здесь вынесло ворота.
Почти в каждом доме живёт немолодая семья или одинокая бабушка — им всем некуда выехать, некуда бежать. Да я и не думаю, что они уехали бы.
Так и живут: под ежевечерний, еженощный, ежеутренний грохот, когда каждую минуту может упасть ровно к ним, на них.
Мы накупили им еды, привезли денег.
— Кожный дэнь бьють, — рассказывает нам бабушка в первом доме, — кожный дэнь оцэ как вечир настае часов в восемь в полдевятого — и бах, и бах, и бах. И оце одна ночь, потом втора. И ночь в воскресенье. И в понедельник или во вторник. И в среду до 2-х часов не утихали. В 2 часа утихли. Я выползла, подывылася кругом…
И во втором доме нам бабушка рассказывает то же самое.
И в третьем. И в четвёртом.
В четвёртом бабушке — 98 лет. Очень смешно шутит: рассказала, как захотела взять кредит, а ей не дали. Я бы расхохотался, если б мне не хотелось заплакать.
И все они говорят на украинском или на суржике: не знаю, чем он отличается.
А Ирина легко переходит в разговоре с ними на украинский.
Они все её знают, помнят, зовут «доченькой», обнимают и радуются ей несказанно.
По кому стреляют? Скажите мне, дорогие украинские читатели. По москалям, кацапам и сепаратистам?
Это же бабушки! Ваши украинские старухи!
(Я знаю, что сейчас ответят эти замайданные упрямцы непобедимые. Они ответят: если б Стрелков не пришёл… Они всегда так отвечают. Хотя сами наизусть знают ответ: а если б не Майдан, если б не факельные шествия, а если б не стрельба в Харькове и беспредел в Мариуполе, а если б не 2 мая в Одессе… Но им хоть кол на голове теши.
Вопрос всё равно в другом: чего считаться-то? Ярош, Стрелков, Турчинов — чего считаться? — в бабушек-то сейчас стреляют, сегодня: «Кожный дэнь оцэ как вечир настае часов в восемь в полдевятого – и бах, и бах, и бах. И оце одна ночь, потом втора. И ночь в воскресенье. И в понедельник или во вторник».
Если вечно так и будете кивать на того, кто якобы начал, — голова окривеет).
...Начало смурнеть, и бабушки нас погнали прочь: сейчас начнуть бомбить, уезжайте.
Мы поехали.
А они там остались.
Сидят с почерневшими лицами, с почерневшими руками, в своих платочках возле домов и ждут. Никуда уже не прячутся.
Мы немного помолчали с Ириной, но через минуту она уже говорит:
— А вот тут я у одной знакомой женщины ночевала. Обстрелы каждую ночь — приехала снимать. Джинсы, куртку, берцы надела. Она мне говорит вечером: переодевайся в ночнушку. А там стрельба такая, какой там спать! Я вот так под утро в берцах и обнаружила себя задремавшей на диване. А тут — «ночнушка, рубашка»... Думаю, сейчас ещё какое-нибудь попадание будет рядом, а я в этом наряде непонятном. Скажут: «Чего это Ира босиком в рубашке лежит. Чего она там делала?»
И смеётся заливисто. Ей смешно.
Ну и я улыбнулся.
А чего ещё делать?
Остаётся только улыбаться: силе и жизнелюбию женщины.
Женщина победит всё.
Комментариев нет:
Отправить комментарий