Л. Пирогов. Огуречный Серафим

07.12.15
Текст: Лев Пирогов
Фоторафия из архива автора 

Литературный критик Лев Пирогов о несвободе творчества. 

И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый
А.С. Пушкин

В прошлый раз мы говорили об иронии и конфликте между этикой и эстетикой в искусстве. Хорошее искусство — не всегда хороший поступок, и наоборот. А жизнь, умничка, постаралась и снабдила нас понятным примером — как там оно это всё в ней связано.

Попалась мне на глаза умильная фотография — заснеженные деревенские дома и дым из труб столбом. Дружно так. Благолепие. Я — бах, пощу фотографию в уютном бложике и приписываю: вот, дескать, эти люди ничего не знают о том, что вручена премия «Русский Букер», и зачем только живут?



Читателям уютненького понятно: автор имеет в виду «бросить всё, махнуть бы в Урюпинск», то есть жизнь на фотографии одобряет, а к такому событию, как «Русский Букер», напротив, склонен отнестись иронически. Но фотография разлетается по ссылкам несколько дальше обычного, и текст прочитывают люди, не знающие, что за фря такая автор, и что он там себе имеет в виду. И начинают бомбить автора укоризнами: дескать, эти-то люди — настоящие люди, а вот ты глиста позорная. И раз бомбят, и другой, и третий. И четвёртый бомбят. И продолжают.

Возникает интересная ситуация. Вроде как мы с ними заодно, одинаково думаем. Но при этом они меня всячески изничтожают, полагая своим врагом. Я обижаюсь, конечно. Что делать — оправдываться? А зачем тогда сразу непонятно писал? Враждовать с ними — дескать, во дураки, иронии не понимают, и как только земля носит, — но зачем, если, во-первых, мы с ними единомышленники, а во-вторых: ну ладно, они-то со мной враждуют, потому что не поняли, но я-то как раз понял, что они не поняли! Зачем же враждовать буду — из дурацкого самолюбия?

Оставить всё как есть, не реагировать (тем более, что и времени нет каждому отписывать)? Но это получается, что я их специально дураками выставил. Обманул невольно, а не исправил обмана сознательно. Получается, мне плевать с высокой колокольни на их возмущение, их мнение, на них самих.

Так что же — какой урок из случившегося? Плюнуть на людей — нехорошо. Впредь не пользоваться иронией? Но тогда выходит, нельзя пользоваться любым непрямым модусом высказывания, любым тропом, который может быть кем-то не понят или понят неправильно. Вообще литературой пользоваться нельзя. А можно — только как в «Карнавальной ночи», где Серафим Иваныч Огурцов заставлял клоунов редактировать репризу, пока не получилось: «Со всей резкостью, со всей прямотой мы заявляем...» — «Вот это да!»



В общем, типичный, хоть и крошечный, случай противоречия между этикой и эстетикой. Это противоречие нельзя разрешить, через него можно только перешагнуть.
Вот и букеровскую премию-то не случайно получил лысый писатель. Люди с бритыми головами — это, как правило, люди цельные, прямые. Котовский, Серафимович... А кто самый известный и успешный писатель нашего с вами десятилетия? Захар Прилепин. Потому что лысый.

Сам букеровский лауреат Александр Владимирович Снегирёв говорит в интервью: «Эпоха двусмысленности завершилась, мы идём к эпохе полной ясности».

Это значит — всё как на ладони должно быть, каждая в голове мысль.

* * *
А мы собирались сегодня поговорить об обратной зависимости между политической несвободой и художественной состоятельностью. Почему свободные в политическом отношении эпохи, не угнетающие личность художника, мало способствуют рождению большого искусства, и наоборот: эпохи «тоталитарные» способствуют вполне?

Такая постановка проблемы вызывает у нас некоторый внутренний протест, хотя на деле проблема выеденного яйца не стоит, и в нашем обыденном опыте находится уйма подтверждений справедливости именно такого к ней подхода. Ну, например: «Собак перед охотой не кормят». Или: «Алмаз рождается под большим давлением». Или: «Поэт должен быть голодным». (Или холодным?) В общем, глубоко несчастным.

Многие по себе знают: лучшие строчки, страницы, мысли рождаются на бегу — в условиях, не приспособленных к сосредоточенному размышлению, в каких-нибудь стеснённых обстоятельствах, когда тебе вроде бы «не до этого». И наоборот: когда сядешь за стол, положишь перед собою лист, включишь компьютер, сваришь кофе, — мысли не идут. Уже и кофе допил, а они всё не идут, проклятые.

Не буду утруждать себя и вас примерами, когда писатели или режиссёры, успешные «до перестройки» или ярко дебютировавшие как раз во время её, ничего выдающегося (а то и просто заметного) в последующую четверть века не сделали. При всей «свободе творчества».

Есть, конечно, и такие, кто именно в это время расцвёл, но их почему-то гораздо меньше на круг выходит. Думаю, эти художники всё же сумели обрести свою несвободу в наше свободное время, сумели занять такое положение, чтобы на них что-то давило. (Требования рынка, несогласие с духом времени, жена — да мало ли что.) Но если «тоталитаризм» щедро дарил своё давление всем, как товарный дефицит, то теперь — ещё попробуй найди что-нибудь, что было бы в дефиците, за чем нужно охотиться! Так же и с несвободой.

Несвободу теперь надо себе назначить и самому — своей волей, своим упорством значимость её для себя поддерживать. Раньше об этом не нужно было печься. Раньше это делало государство — с его-то авторитетом, с его возможностями...

Однажды мне посчастливилось побывать в Центральном доме художника, где проходили рядом две выставки. Одна была посвящена истории ВХУТЕМАСа, на другой были представлены работы фотографа, снимавшего в 70-80-е годы деятелей московского художественного андеграунда.

Сразу оговорюсь, что к деятелям андеграунда я отношусь хорошо. Поклонялся им в юности. И полулегальных художнических мастерских с дешёвым портвейном и приспособленным под парашу ведром насмотрелся досыта. Ничего вроде бы на этой выставке не должно было отвращать мою нежную душу.

Но — отвратило. Какое-то томительное ощущение бессмысленности, бесцельности этих глумливых, оживлённых в предвкушении алкоголя лиц. Что они создали? Ничего. Они «деконструировали», «разрушали», они «боролись» — с предрассудками, с «системой», с «совком»; в некоторой степени это их взбадривало, но вот система рухнула, и что от этой их борьбы осталось? Ничего, какой-то детский сад, жалость одна. А по правде сказать, просто делать им там, в этом андеграунде, было нечего. Мучительно нечего делать.

С художником так часто бывает — продерёшь глаза с похмелья и маешься: что бы нарисовать? Стакан или не стакан?

ВХУТЕМАС, которым я грешным делом никогда не интересовался и кроме разве что упоминаний в «Алмазном венце...» Катаева ничего о нём не читал, наоборот, потряс меня спрессованной в этих карандашных почеркушках энергией. Прямо вибрировать начинаешь, наяву видишь их — с подведёнными животами, голодных, дремучих, по-хорошему злых, сжимающих карандаши в мёрзлых пальцах. А это были художники, которым сказали, что рисовать. Избавили от необходимости ковыряться в себе. Показали пальцем: «Туда живи». Ну, или, точнее: «Всем рисовать паровоз!» — и все рисуют паровоз. «Рисовать аэроплан!» — и рисуют аэроплан. Но как здорово, с каким напором рисуют!

И я понял: когда выход для творчества оставлен узенький, творчество шарашит из него, как из брандспойта, под огромным давлением. А когда творчеству предоставлена свобода, оно сочится, растекается лужицей. И только у людей огромной личной воли, выталкивающих его из себя с недюжинной силой, — течёт.

Вот почему во «времена тоталитаризма» больше интересных художников.
Ведь вот чем художник, создающий образы, отличается от «просто человека», который тоже смотрит по сторонам, слушает и получает от жизни те же впечатления? Тем, что художник придаёт этим впечатлениям форму. Мнёт и тискает. Тут надо отжать воду, тут «отсечь лишнее», тут «чик, сделать монтаж», как в фильме «Человек с бульвара Капуцинов». В общем, втиснуть впечатление в некоторые границы. В границы жанра, замысла, смысла. Притянуть это впечатление, — за уши, так за уши, — к готовой идее, к конфликту, к уже имеющемуся, но из другого времени и места взятому образу.

Художник — это человек формы. Как военный. (Не моя параллель — художника Константина Сутягина.) Как спортсмен. Как женщина (тоже в форме держит — себя, детей, семью — от формы, от порядка зависит).

Вот, видимо, поэтому эпоха, которая художника мнёт, как глину, способнее для искусства, чем эпоха, которая к художнику благожелательно равнодушна.

Однажды видел — кто-то из создателей фильма «Покровские ворота» рассказывал по телевизору: столько идей было замечательных, и всё цензура вырезала. Вот, например: когда к Костику приходит «вся такая противоречивая», и он её под возмущённо-завистливым взглядом Велюрова затаскивает в комнату, камера останавливается на стоящем на шкафу глобусе. Так вот, знаете, что дальше было? Глобус начинает раскачиваться!.. Ах-ха-ха-ха...

Вот я и думаю: а сильно ли это преступленье цензуры ухудшило фильм? Вам как кажется? Мне кажется, совсем не ухудшило — с точки зрения вкуса. Вот с точки зрения пошлости — да, пожалуй. Раскачивающийся глобус — это потеря.

Вот мы и подобрались к разговору о том, что такое пошлость — как эстетическая категория...

Продолжение здесь