02.07.15Максим Шевченко
ЗАВТРА
Осправедливости в мире без Бога и в мире, где есть Бог
Описывать справедливость и ее разные формы, фантазии и представления людей о ней проще, если описывать не-справедливость.
То, что люди полагают безусловно неправильным, с чем им трудно смириться и что они стремятся исправить во что бы то ни стало, подвигает их на поиски выхода решения. В нашем случае — на поиски справедливости.
Ведь справедливость и есть, в конечном итоге, устранение несправедливости.
Итак, рассмотрим все видимые виды несправедливости или то, что человек полагает таковой.
Самое несправедливое в этой жизни — ее внезапное прекращение, смерть.
Ты живешь, надеешься, строишь планы — и вдруг приходит завершительница разговоров и разрушительница собраний. И все твои планы оказываются ничем. По крайней мере, для тебя самого.
Цвел юноша вечор, а нынче умер,
И вот его четыре старика.
Несут на сгорбленных плечах в могилу...
И ничего нельзя изменить, повернуть, переиграть. Поэтому большая часть человеческих потуг добиться справедливости — это компенсация самой большой и неисправимой несправедливости — смерти.
Зачем я живу? Что останется после меня?
А вдруг я просто пылинка в вечности, которая, в силу какого-то жуткого стечения обстоятельств, обрела способность не только мыслить, но и переживать собственное бытие и его завершение, осознавать собственную конечность?
Мыслить и переживать, понимая, что неизвестно в какой день и час, но поднимется ветер вечности и кану я в бездну времени. Миллионы лет до меня и миллионы после.
А зачем тогда я и все, что связано со мной?
Это что, злобная шутка такая, наделить меня сознанием и способностью смотреть на себя со стороны, дистанцироваться от простого естественного течения жизни (рождение-детство-взросление-зрелость-старость), осознать собственное "я" и потом просто "выключить свет"?
Заполнить эту бездну и это отчаяние до конца невозможно.
От несправедливости того, что вся прекрасная жизнь, с голубыми небесами и пасмурными днями, поющими соловьями и жареными курами, миром и войной, любовью и ненавистью, вся эта разнообразная, хоть и невыносимая порой, но все же существующая жизнь вдруг кончится — захватывает дух.
Эта несправедливость прекращения жизни (всегда, всегда, всегда неожиданного, как к нему ни готовься!) заставляет человека вертеться подобно ужу на сковородке и выдумывать оправдания тому, что, конечно же, вряд ли может быть оправдано.
Есть, собственно, два пути преодоления этой несправедливости.
Первый путь — религиозная вера в то, что все не напрасно, что жизнь не кончается смертью, что есть высший закон или высший разум, источник сущего, справедливый судия, который, на самом деле, любит человека или организует его жизнь, исходя из иных мотивов, но он, конечно же, дарует человеку продолжение бытия в разных мыслимых формах.
К религиозному подходу мы еще вернемся.
Второй путь — деятельная, активная жизненная позиция, постулирующая принцип "оставь после себя нечто — и ты останешься в памяти людей, в истории".
А оставшись в этой самой памяти и истории, ты, вроде бы как и останешься жить (что, конечно же, полная ерунда и самоуспокаивание — ты умрешь, а потом тебя забудут, даже отрыдав над твоим гробом в полный голос).
Согласно гуманистическому взгляду на реальность, согласно концепции деятельного безбожия (назовем ее так), смысл жизни — в максимальной реализации данного тебе творческого потенциала — крестьянина, слуги, торговца, воина, жреца.
Заполняя каждую секунду, каждое мгновенье бытия трудом и заботой — о ближних, о себе, об абстрактных предметах, таких, как наука или искусство — ты как бы сминаешь темный полог несправедливости смерти, и творческим усилием приходишь к последнему возгласу Фауста: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!".
Прекрасным для слепого Фауста, правда, был пейзаж преобразования мира, отвоевывание суши у моря, описываемый ему ждущим своего часа дьяволом (духом лжи) и подвластными ему духами-лемурами.
Себя Гете обмануть не мог — только могучий слепец полагает, что дела земные соотносимы с мгновением, которое вот-вот остановится и "скрипки замолкнут навек".
Итак, религия и деятельная жизнь — вот два способа расправиться с мыслью о несправедливости смерти.
Именно расправиться, убедить себя — ни на что большее человек не способен. Есть порог, за который не заглянуть и из-за которого не вернуться.
Мы не будем, естественно, впадать в примитивные рассуждения о том, что все есть не что иное, как психические феномены.
Скажем так — мы не знаем, чем, на самом деле, являются жизнь и смерть.
Просто ли это биологическо-механическое движение семени от оплодотворения до умирания и истления плода, не заполненное ничем, кроме исполнения заданной генами программы жизни и попытками (для вполне убогого и зажатого в рамках психики и культуры человеческого разума) объяснить и оправдать неумолимость этого движения?
Или это, на самом деле, исключительный дар высшего духа или разума?
Дар с приложенной к нему сверхзадачей, раскрываемой через религиозные откровения и доктрины, по-разному трактующими одно и то же — жизнь это только этап, шаг к чему-то большему, важному и единственно ценному, ради чего и создан человек.
Если это так, то тогда понятие справедливости приобретает иное измерение — оно начинает соотносится с откровением, ниспосылаемым высшим разумом, духом, Богом (как угодно его называйте).
Если Бог есть, то смерть не самое существенное, что может случиться с человеком.
Я не имею в виду рай или ад — это вопрос доктринальный.
Я говорю о том, что, если Бог есть, то жизнь приобретает смысловое измерение, несравнимое с жизнью отдельного человека, которое существует как самодостаточное, независящее от человеческого хотения или отрицания.
Смысл жизни больше чем жизнь — это значит, что жизнью можно пожертвовать при необходимости ради того, по сравнению с чем она — всего лишь инструмент реализации высшего, нечеловеческого замысла.
Итак, резюмируем, что справедливость в отсутствии Бога и справедливость при наличии Бога — совершенно разные явления.
Рассмотрим справедливость в мире, в котором Бога нет.
По сути, в этом случае, все попытки принудить человечество к некоей позитивной социальной этике, апеллирующей к справедливости, есть не что иное, как введение правил тюремного общежития или распорядка жизни в сумасшедшем доме.
По сути, единственным честным и разумным устройством в мире без Бога является тирания — власть сильных и успешных над теми, у кого "не получилось".
Неважно, в силу неудачного рождения или по жизни проиграл — не получилось, сиди внизу!
Ну подумайте трезво, зачем мне следовать вашему гуманизму, вашим правилам социальной кооперации и гражданского общества, вашим призывам любить ближнего и помогать обездоленным, если моя жизнь — это только мгновенье пылающей искры, вылетевшей из костра в ночную тьму и исчезнувшей в ней навсегда?
Что мне до вашего социализма или коммунизма, или либерализма, если Бога нет?
Ведь, если его нет, то всё позволено! Не потому, что так Достоевский проговорил устами одного из персонажей "Братьев Карамазовых", а потому, что так и есть на самом деле.
Исключительно террором и насилием сможете вы постулировать во мне, в других эти ваши позитивные и правильные ценности справедливости.
Заставив нас поверить, что "свобода — это рабство", что "все животные равны, но некоторые равнее других", что те, кто наверху — достойны этого в силу происхождения или особенных, врожденных или же приобретенных, личностных качеств.
Да и что это за ценности справедливости?
Богатый должен делиться с бедным. А почему, собственно? Богатый потому и богат, что смел, жесток, силен, коварен. Он — победитель, он выиграл в этой жизни. Почему он должен отдавать свою победу, ее часть кому-то другому?
Если бедный сумеет взять у богатого его власть и его богатство, то он и сам станет таким же богатым и влиятельным. Не сумеет — его проблемы. Пусть проигравший плачет. И платит, кстати, тоже.
Какой моральный закон "внутри нас" заставит это сделать сам по себе?
Выдумки XVIII века и его эпигонов, попытки наделить нас всех общими правами есть не что иное, как истерическое желание решить неразрешимую проблему — почему нам так страшно жить и умирать.
Какая историческая целесообразность, какая вера в прогресс и развитие принудят к добровольному отказу от власти и ее плодов?
Никакие, по большому счету. Только террор, только гильотина, только застенки, подвалы и рвы являются единственным и идеальным способом достижения справедливости в мире без Бога.
Можно идти до конца и, подобно герою платоновского "Чевенгура", покончить с собой, осознав собственную недостойность идеалу всемирной коммуны, этого царства справедливости и равенства.
А можно остановиться и цинично пользоваться плодами своих сладких речей и способностью манипулировать мозгами и чувствами миллионов — так поступало бесчисленное количество тиранов, начинавших с революции, а кончавших "осенью патриарха", воспоминаниями о "малой земле" или прочими фантазиями на тему утраченной юности.
Если эта жизнь единственная и нет высшего закона над нами, то плачьте, вдовы и сироты, униженные и оскорбленные — вам не повезло!
Власть, угнетение, "победа сильных — гибель слабых", все, что вы хотите знать о "правде жизни, но боитесь спросить" — к вашим услугам, господа!
Гедонизм имел хоть какое-то моральное измерение, он соотносил индивидуальное с общим, поскольку возник в обществе, где город-государство-община был единицей измерения общего, а его интересы — следующим этапом развития этики (от личного — к общему).
Но больше нет ваших городов. Имморализм проступил сквозь цинизм интересов правящих элит и обезумевших вождей XIX — XX веков.
Мы знаем теперь, что слова, красивые фразы и образы, обращения к толпам и "народу" — всего лишь манипуляции тех, кто карабкается на вершину собственного честолюбия.
И почему же мы должны по-прежнему верить всему этому бреду? Да ни в коем случае!
Кто такой сверхчеловек — Заратустра, ждущий собеседника в ледяных вершинах?
Увы, ни в коем случае — скорее, таракан, жрущий и гордящийся собой, усатый тараканище, ползущий вверх, достигший высшей власти и удержавший ее — вот наш жизненный опыт.
А мы все остальные — неизвестные герои, в лучшем случае, мусор, удобривший поля сражений, на которых властители мира сего проводят агрокультурные эксперименты, укрепляющие зависимость людей от их милостей, а, стало быть, укрепляющей бесконтрольную власть.
Или коллежские асессоры, мечтающие о теплой шинельке до и после смерти.
Нам предлагается жить, не задумываясь — работать, развлекаться, быть собой, быть иным, отдыхать, испытывать переживания — общество потребления вполне способно удовлетворить всем немудреным способам по-человечески забыться, "уснуть и видеть сны".
Тем более, что общество потребления, совмещенное с глобальным информационным обществом, становится еще и психологически, социологически, да как угодно управляемым обществом потребления.
В котором не товары надо создавать для человека, а можно воспитывать и выращивать человека под определенный тип товаров.
Ну, допустим, человека coca cola или человека adidas или вообще чего-нибудь еще попроще — человека просто и незамысловато, но вполне искренне радующегося серым хлопчатобумажным штанам и рубахе.
В принципе, советский социализм со всеми его девиациями, включая китайский или кубинский, почти достиг этого совершенства — выработал в людях естественную способность ликовать по поводу простых вещей.
Что ж, такова природа мира безбожия.
Справедливость и ее поиски в нем оборачивается тиранией, а тирания выглядит более справедливой, по крайней мере, человечески более объяснимой, зависящей от индивидуальных качеств какого-нибудь тирана, а не от безликой доктрины и функционеров, неуклонно следующих ее незамысловатыми, но эффективными путями.
Но вернемся в мир, в котором есть Бог.
Он подразумевает наличие высшего закона, исходящего из источника, полагаемого человечеством обладающим абсолютной этикой.
Эта этика, конечно же, имеет позитивный для нас смысл в силу того, что высшее существо, по идее создавшее нас, нас же пока еще не уничтожило.
Не уничтожило — значит, чего-то от нас хочет (мы не рассматриваем поэтические варианты "забыл", "уснул", "заскучал" и прочая).
Хочет — значит, верит в нас и надеется на то, что мы исправимся и исполним свой долг.
Какой именно?
Вот тут-то мы, возможно, и подходим к догадке о том, что наш долг, исполнить который требует от нас Бог — это и есть достижение справедливости.
Наличие варианта, при котором мы не только не исчезаем навсегда (хотя и уходим из этой жизни), но являемся частью единого замысла, раскрывающего смысл не только общей истории, но каждой индивидуальной жизни и смерти в отдельности, — вдохновляет.
Мы верим, что языческие божества ничего не знают о справедливости.
Она в их исполнении — всё то же, что мы проходили раньше — сила, власть, отчаянье проигравших, но гибель героев, конечно тоже. Герои штурмуют небо, а, попав на него, содрогаются от одиночества.
Наш Бог обращается к людям с призывом — устраните несправедливость.
Какую, о, Господи?
Высшая несправедливость человеческой жизни с точки зрения исполнения божественного замысла — наличие угнетения и подавления человеческих возможностей служения божественным планам, запрет религии или ее искажение.
Стало быть, достижение свободы религии, свободы служения Богу, исполнения его замысла, ниспосланного людям через пророков, и есть высшая форма устранения несправедливости.
Справедливость — высшая цель человеческой жизни. Борьба за справедливость — вечная революция, идущая от Адама до Страшного Суда, до конца времен.
Именно осмысление, ощущение необходимости этой борьбы и есть движение к справедливости.
Ничто — ни социальное устройство с перераспределением прибыли, ни равные права мужчинам и женщинам, ни геополитический баланс, уравнивающий права государств на пользование мировыми благами, — не могут дать удовлетворения чаяниям справедливости.
Геополитика — это просто бодание быков или носорогов за право пощипать травку или спариться с самкой, бесконечная игра в доминирование. Проигравшему бессмысленно жаловаться на несправедливость — его права на рогах или клыках победителя.
Социальное равенство оборачивается контролем и учетом, возникновением чудовищных классов бюрократии и "силовиков", действующих от имени равенства, во имя справедливости подобно термитам, разъедающим дом, в котором заводятся.
Бог не требует ни геополитического баланса, ни социальных гарантий — он просто говорит каждому: "Посмотри в себя и исполни мой призыв, мой закон! Стань моим солдатом!"
Бог не хочет ни государств, ни учетов и контролей.
Он есть вечная революция и его призыв — это призыв к революции ради религии, братства, достоинства и исполнения высшего долга.
Именно этот призыв — единственное, что обессмысливает смерть, делает ее не пугалом, ужасом всего живого, но обетованием: ведь если есть конец, то есть и начало, а, если есть начало, то есть и смысл всему.
Смерть становится знаком Бога, манифестацией Его присутствия в этом мире. Прекращение сознания, дыхания, деяния при наличии Его — не прекращение, а исполнение долга.
Воскресение не может быть без смерти.
Это испытание одиночеством, отчаянием, обретением веры, удержанием и исповеданием ее прекращается смертью, за которой следуют Воскресение и Суд.
И только так может быть обретена справедливость, только так будут обозначены все пути и названы все имена. Любой иной подход — просто самообман и метания в жалкой, опостылевшей юдоли.
Илл. Питер Брейгель - старший. Большие рыбы поедают малых (1565)
Комментариев нет:
Отправить комментарий